Николай Коняев - Аввакумов костер

Года не прожили в отстроенном Нерчинском остроге, как заволновались тунгусы. Оставив в Нерчинске небольшой отряд, Пашков вернулся на озеро Иргень.

Пять недель шли по льду реки. Отощавшие клячи с трудом волочили санки с рухлядью и детишками. Взрослые шли пешком. Аввакум с протопопицей едва за лошадьми поспевали, а отстать страшно — волновались тунгусы.

Однажды свалилась Настасья Марковна на нарту без сил и прямо на корзину с курицей попала. Задавила кормилицу. Всю дорогу потом проплакала.

Не стало сил... Избёнка, в которой поселили их в остроге, прохудилась совсем. Пока морозы стояли, ещё ничего было, а весною начал снег таять и потекло отовсюду. Но не было сил и крышу поправить... Похоже, что уже прошёл Аввакум отмеренные ему Господом вёрсты, приблизился к последнему рубежу...

У Пашковых в семье тоже горе случилось. Младшенький, Семён, родившийся в Нерчинске, заболел. А тут казаки, ходившие усмирять тунгусов, Арефу привели. Про шамана чудеса рассказывали. Любую болезнь прогнать мог. Евдокия Кирилловна попросила его, чтобы ребёнка вылечил.

Долго прыгал Арефа в воеводском доме, бил в бубен, хрипловато выкрикивая незнакомые слова, — отгонял болезнь. Отогнал. Дали ему награду, отпустили с миром домой. А крещёный ребёнок ещё пуще заболел. Правая рука и нога сохнуть стали — в батожки превратились. Теперь Аввакума позвали. А что протопопу после шамана делать?

— Коли баба лиха, живи же одна! — велел передать он Евдокии Кирилловне. И на печку полез. С голодухи уже и стоять не мог. Прикрываясь берестой от капели, лежал на печи и смерти ждал. Вся семья помирала. Одна Настасья Марковна ещё держалась.

Печь топила. Мешала остатки зерна с сосновой корой, парила в чугуне...

От Пашковых снова посланец приходил.

Прислала Евдокия Кирилловна среднего своего сына Ивана.

— Батюшка! — кричал он со слезами лежащему на печи Аввакуму. — Мамка велела без прощения от тебя не возвращаться. Сёмушка наш совсем засох...

— Иди домой, сынок... — отвечал Аввакум. — Скажи мамке, пускай у Арефы-колдуна прощения просит... А мне, протопопу, прощать её — грех.

Плача, убрёл домой Иванушка.

А на следующий день принесли дворовые пашковские бабы ребёнка в избу Аввакума, положили на лавке и сидят, мокнут под капелью. На младенца тоже с худой крыши льёт, но и не плачет уже, бедный. Той же дорогой, что и Аввакум, бок о бок бредёт к последнему рубежу. Что тут делать будешь?

Кое-как слез Аввакум с печи. Чистое болото на полу! Нога вязнет — столько воды натекло. Вытащил их корзины епитрахиль Аввакум, надел её, насквозь мокрую, на себя. Маслице в той же корзине добыл. Помолившись, помазал ребёнка маслицем. Потом кадило возжёг, кадить стал, злого беса, Арефой в ребёнка посаженного, изгоняя.

К вечеру, слава Богу, с помощью креста да молитвы вырвал невинного младенца из когтей беса.

Ожил ребёнок. Есть захотел — заплакал.

На следующий день и засохшая рука двигаться стала, и больной ножкой задёргал ребёночек, когда освящённой водой его кропил Аввакум.

На что уж воевода упрям был, а и он докумекал, какое чудо протопоп совершил. Сам пришёл благодарить за внука.

— Спаси Господи! — сказал. — Отечески творишь, протопоп. Не помнишь нашего зла...

И поклонился низко.

— Прости уж, что столько мучил тебя...

— А не разобрать, Афанасий Фёдорович, кто у нас кого больше мучил... — ответил Аввакум воеводе. — Мог бы и я лишний раз поперечности не выказывать. Прости меня и ты за упрямство-то...

И тоже поклонился воеводе низко.

Ушёл Пашков, а скоро появились казаки. Хлеба принесли, крышу быстренько починили. Теперь и берестой прикрываться не надо было на печи. Лежи спокойно, дожидаясь смерти, но за молитвами расхотелось чего-то умирать. Отошла смерть, никого на этот раз в семье не тронув.

И так бы и расстаться с Афанасием Фёдоровичем Аввакуму, не столько и много в ссылке горевать осталось, но не получилось. Не любит лукавый мира между православными, снова воздвиг распрю.

Затевался тогда поход в Монголию. Во главе отряда Пашков поставил сына своего Еремея. Шли с Еремеем семьдесят два казака да ещё десятка два местных тунгусов. Тунгусы и привели шамана Арефу.

На баране гадал Арефа, заклиная бесов, чтобы удачен поход был. Вымазанный кровью, скакал у костра, бил в бубен, хрипловатым изношенным голосом выкрикивал что-то, и страшная, косматая тень его металась по земле.

Пытался остановить Аввакум бесовское действо. Но казаки схватили его за руки, за ноги, поволокли прочь, чтобы не мешал.

— Царю Небесный! — кричал во весь голос Аввакум, вырываясь из крепких казачьих рук. — Послушай меня, Боже! Да не возвратится ни один из них! Гроб им там да устроиши всем! В погибель введи их! Да не сбудется пророчество дьявольское!

Казаки затащили его в хлевушку, бросили там и ушли, привалив бревном дверь.

А Арефе удалось-таки вызвать беса. Так бес его в объятиях сжал, что упал Арефа на землю и пена изо рта пошла.

— Про поход! Про поход-то спроси, Арефа! — кричали колдуну тунгусы.

— Удачен ли поход будет? — бессильным голосом спросил Арефа.

— С победой воротитесь! — заревел Арефинским голосом бес. — С богатством великим!

Возликовали все. Мутился у казаков рассудок. Как безумные, скакали у костра и кричали: «Богаты придём! Богаты!»

В ту же ночь и выступили в поход.

Воодушевление уже стихло. Заходившие благословиться у Аввакума казаки вполголоса передавали, что предрёк он погибель всему войску.

Вспыхнул Пашков, когда доложили об этом. Матерно протопопа обложил, но людей задерживать не стал. Велел выступать. Поцеловал Еремей сынишку, вылеченного Аввакумом, вскочил на коня.

Замычали коровы на дворах, заблеяли овцы, завыли собаки. Уходило в предутренних сумерках войско.

Ушло. Тихо стало в Иргенском отроге. Совсем тихо.

Не вернулись в срок казаки... И вестей никаких не было...

Страшно было Аввакуму. Помутила тогда разум обида и горесть. Позабыл, когда тащили его в хлев казаки, слова Спасителя сказавшего, что не погубить души пришёл Он, но спасти...

Теперь, опамятовав, не о погибели казаков молился Аввакум, но о спасении. Только уже поздно было. Слезами заливался Аввакум на молитве, так жалко казаков было. Особенно горевал Аввакум о Еремее Пашкове. Гораздо разумен и добр парень был.

Шло время. И с каждым днём всё мрачнее становился воевода. Понял, уразумел, что сбылось пророчество Аввакума. Жалко было отряда, загинувшего в монгольских степях. Сына жалко было. Знать бы, куда скакать, минуты бы не раздумывал воевода, полетел бы на выручку, отбил бы у врагов Еремея. Только куда поскачешь? Где враги? Неведомо... Только Аввакум и был под боком.

Чёрен был лицом воевода, приказывая огонь в пытошной избе разводить.