Григорий Максимов - Когти чёрных орлов

Стояло знойное начало августа и, казалось, ни у кого не могло возникнуть собственного желания выйти на улицу. Ближе к вечеру полуденный зной сменился духотой, бывшей даже более тяжкой, чем дневное пекло. Единственным местом, где жара чувствовалась не так сильно, был небольшой тенистый парк с фонтаном посередине. Именно туда хозяева усадьбы и пригласили своих гостей.

Не желая сидеть вместе с родителями, Лиза предложила Алексею сыграть в волан, для чего в том же парке была устроена специальная площадка с натянутой сеткой и скамейками для отдыха. В тот день Лиза вела себя с Алексеем особенно радушно. Он и не помнил, чтобы прежде она была так добра с ним. Среди игры, во время одной из передышек, она даже подошла к нему и попросила извинения за своё неприглядное поведение в Петергофе, а позже сама сходила в дом и принесла ему фужер с крюшоном.

Подошло время ужина и все поспешили в обеденную.

За столом у фон Кведенов традиционно немецкая кухня тесно сочеталась с исконно русской. Так немецкие лангеты могли стоять рядом с русскими расстегаями, шницели рядом с кулебяками, а немецкий вермут мог заменяться русским хмельным мёдом.

В тот день к ужину подали отварной картофель в горшке с зеленью и сметаной, и к нему свежемаринованную селёдку, приготовленную в немецком вкусе- с одним филе, без головы и хвоста, полностью очищенную от внутренностей и костей. В качестве алкогольного напитка подали вермут.

Оставшись в гостях на ночь, в обратный путь отправились утром.

Выйдя на околицу своей усадьбы, фон Кведены сами помогли им усесться в карету. Во время прощания с Алексеем Лиза вела себя особенно нежно. Она даже расплакалась, чего за ней он ещё ни разу не замечал. Казалось, что её холодный немецкий характер в этот день изменил ей.

В то утро Алексей счёл эти эмоции проявлением искренних чувств по отношению к будущему жениху. Хотя, зная прекрасно насколько та была избалована, он понимал, что уже к следующей их встрече настроение юной красавицы может смениться на противоположное. Могло показаться, что Лиза прощается навсегда, но в тот момент он не понимал, чем это может быть вызвано.

Наступила ветреная и дождливая петербургская осень. Небо было затянуто тучами и чуть ли не каждый день лил дождь, часто перерастая в бушующую грозу. Жизнь столицы стала казаться серой и безотрадной, наполненной тоской и мраком, который не мог рассеять даже луч солнца.

В начале каждого месяца Алексей ходил в Адмиралтейств-коллегию, но разнарядки на его имя всё не было. Днём он в полном одиночестве, предаваясь хандре, гулял по петербургским проспектам и набережным, а вечером целиком отдавался чтению, больше всего интересуясь научными трудами Михаила Ломоносова, Карла Линнея и Антуана Лавуазье. Но прогулки и чтение едва могли разогнать охватившую его тоску. Товарищи, с которыми он дружил с кадетского корпуса, были уже на службе, а что сталось с месье Марисом, всегда занимавшим его интереснейшими беседами, он не знал.

В тоже время пришла весьма неожиданная, но в большей степени неприятная, весть от фон Кведенов. В конце августа они уехали в Восточную Пруссию, чтобы навестить тамошнюю родню, в скором временем собираясь вернуться. А спустя два месяца из Кёнигсберга пришло письмо с вестью о том, что прусское семейство решило навсегда остаться на родине предков. Естественно, что о помолвке и замужестве их дочери с Алексеем уже не могло быть и речи.

Весть от фон Кведенов лишь усилила владевшую им хондру. После этого он почувствовал какое-то особое, глубокое одиночество Он всегда сомневался в чувствах, кои испытывал к избалованной и своенравной немке и ещё больше сомневался во взаимности с её стороны. Но всё же весть из Кёнигсберга оставила на душе горечь.

В конце ноября, после очередной прогулки под холодным моросящим дождём, он слёг с сильной простудой, быстро перешедшей в воспаление лёгких. Температура, кашель и сильная головная боль полностью завладели его телом, а в душе окончательно воцарилась тоска. Мать и сестра денно и нощно не отходили от его кровати, приглашая к нему лучших петербургских врачей и ежедневно заказывая в церквах требы за здравие. Болезнь то отпускала, то вновь возвращалась, и были моменты, когда приходилось опасаться самого худшего.

А за окном царила жестокая северная зима.

С наступлением марта Алексей снова отправился в Адмиралтейств-коллегию. Едва оправившийся от болезни, он всё ещё чувствовал слабость, но добрая весть о долгожданном назначении, казалось, могла полностью его исцелить.

В холле, перед дверьми канцелярии, было пусто. В серый и пасмурный мартовский день там царил полумрак.

Думая, что в канцелярии никого нет, Алексей быстро подошёл к двери, но, заслышав чей то разговор, решил подождать. Стараясь побороть охватившее его волнение, он переминался с ноги на ногу, то и дело прохаживался взад-вперёд по пустынному холлу.

Прошло около получаса.

Наконец, доносившийся из-за дверей канцелярии разговор прекратился. Говорившие попрощались, и сразу же раздался противный скрип тех же открывающихся дверей. В вышедшем из канцелярии человеке Алексей узнал знаменитого адмирала Василия Яковлевича Чичагова, командующего Балтийским флотом. В этот момент он снова подумал, что попадёт именно на Балтийский флот под его командование.

Закрыв за собой дверь, адмирал быстрым чеканным шагом направился по коридору к лестнице, ведущей вниз.

Удостоверившись, что канцелярия, наконец, свободна, Алексей вошёл внутрь. Перед ним сидел уже хорошо знакомый ему адмиралтейский чиновник, с белым напудренным лицом и раздражёнными краснеющими глазами.

— Добрый день, ваше благородие, — как можно вежливее поздоровался Алексей.

— Вы за разнарядкой? — сразу спросил чиновник, узнав уже хорошо знакомого ему гардемарина.

— Так точно, ваше благородие, — с надеждой на положительный ответ сказал Алексей.

Снова открыв свой огромный журнал, чиновник нашёл его фамилию и, сверившись ещё раз с карточкой из картотеки, положительно кивнул головой.

— Разнарядка на ваше имя уже получена, — сухо сказал он, проведя пальцем по строке с именем Алексея. — Вы приписаны к Черноморскому флоту, в Севастопольскую флотилию, под начало контр-адмирала Фёдора Фёдоровича Ушакова.

Гардемарин с облегчением вздохнул. Хотя, мысленно и посетовал сам на себя за то, что ошибся по поводу места своего назначения.

— Сочту за огромную честь, — борясь с волнением, ответил Алексей.

— Конечно, это огромная честь. Не позднее чем к началу мая месяца вам надлежит прибыть в Севастополь. На сборы и дорогу у вас два месяца. Советую поторопиться, Севастополь очень далеко от Санкт-Петербурга, — сказал чиновник, передвигая свой пыльный журнал на противоположный край стола, чтобы Алексей мог расписаться.