Георгий Гулиа - Жизнь и смерть Михаила Лермонтова. Сказание об Омаре Хайяме

Хаким делает шаг, еще шаг и еще шаг. Это походка леопарда. Это шаги истинного меджнуна…

Луна отбрасывает на землю короткие, но густые тени. Оттого все окружающее, политое голубыми лучами, кажется особенно ярким. И сам хаким выглядит как бы отлитым из нефрита в своем прекрасном шерстяном одеянии и белой шелковой чалме, которая не шире обычной войлочной пастушеской шапки. И хакиму претит уж слишком любопытствующий, уж слишком нахальный свет, льющийся с неба. Он предпочел бы мрачную черноту…

У дверей постоял. Прислушался. Ему показалось, что кто-то дышит за ними, словно после быстрой пробежки. Ему почудилось, что и там, за тонкой деревянной перегородкой, бьется чье-то сердце, так же гулко как и его собственное.

Омар Хайям потянул на себя деревянную ручку, и дверь подалась. Она подалась легко и без скрипа. И черная полоска открылась, полоска шириною в два пальца и высотою от порога до притолоки. И из этой таинственной щели повеяло мускусом и жасмином. Он глубоко вдохнул эти запахи, и у него чуть закружилась голова.

Давно так не волновался. Женщины сделали его смелым и даже самоуверенным. Ему говорили, что он красив и статен. И слова свои подтверждали, подчиняясь всем его желаниям. Но сегодня он трусил. Как юноша, идущий на первое свидание.

Он еще раз прислушался: все было спокойно, собаки лаяли где-то далеко, река урчала по-прежнему, великий город спал спокойным и глубоким сном.

И тогда он рывком распахнул дверь, и лунный свет ворвался в черноту комнаты, которая была за дверью. И на пороге — или почти у порога — красовалась сама Айше в белом шелку от плеч до пят. Этот шелк подарил ей хаким, подарил, как и многое другое — багдадские духи и хорасанскую шерсть, нишапурскую бирюзу и хорезмские шелка.

Он шагнул в комнату и упал на колени перед нею. Она была красива, как неземное существо, и привлекательна своей земной плотью. Хаким обхватил ее бедра, а губами приник к животу ее. Она стояла недвижима, словно обнимали не ее, словно целовали жаркими поцелуями не ее, а другую. И жар поцелуев его проникал через нежную ткань шелка.

Он медленно опускался вниз. Его руки скользили по крепким ногам и ниже колен по икрам. И обхватили обе лодыжки, будто опасаясь, что Айше убежит. И приник он к великому роднику, прохладному и животворному, — к ногам ее. И целовал каждый палец. Целовал многократно.

Так они встретились в ее хижине — жалкой, убогой, единственным украшением которой была Айше.

И только потом, немного опомнившись, он прикрыл за собой дверь, а она помогла ему нащупать засов и тем самым прочно закрыть вход от непрошеных гостей.

В углу неярким светом мерцал светильник, тоже подаренный хакимом. И когда глаза немного привыкли к темноте после молочной белизны лунной ночи, он стал различать некие предметы домашнего обихода, а главное, увидел постель. Это была царская постель. Широкая, с большими подушками, щедро источающая запах жасмина. Белье сверкало даже в темноте, даже при слабом свете светильника. Оно было словно снег по чистоте и опрятности своей — чистейший снег на вершине Дамавенда.

И он приметил низенький круглый столик, вино и фрукты на нем, какие употребляют в Туране, и две подушки у стола.

Хаким сказал:

— Айше, я очень счастлив.

— Господин, — сказала вдруг осмелевшая Айше, — подкрепись вином и фруктами.

Она рассмеялась, и ему показалось, что это звенят переливчатые колокольчики исфаханской работы, серебряные с небольшой примесью бронзы, и пригласила меджнуна к столу. И когда они уселись на подушках, призналась:

— А я все-таки боюсь…

— Я тоже, — в тон ответил он. И вдруг, спохватившись: — А сюда никто не явится?

— Кто же? — ответила Айше. — Кто, кроме тебя и матери, посмеет переступить этот порог? А мать моя в гостях.

— Она все знает, Айше? — Омар Хайям и сам не понимал, зачем задает этот вопрос.

— Она сказала мне: вот настоящий мужчина, ибо трусит. — И снова рассмеялась все тем же смехом исфаханских колокольчиков. — А я решилась и почти не трушу.

Хаким снова повторил:

— Я очень счастлив. — А сам подумал: «Кто научил ее этим словам?»

Она налила вина. И они выпили: медленно, наслаждаясь вкусом его и ароматом, глядя друг на друга долгим, долгим взглядом и ведя разговор глазами.

И он сказал про себя: «Аллах, чем отблагодарить тебя? За все грехи мои и прегрешения, за богохульные мысли и стихи ты снова посылаешь подарок, воистину достойный самого правоверного из правоверных!» Подумал — и тут же опроверг себя: кто бы мог одарить этим лучшим из подарков, если бы не нужда — жестокая нужда, которая пригнала сюда из Турана трудолюбивую мать прекрасной Айше?

Хаким впал в задумчивость. Ему хотелось найти правильный ответ на волновавший вопрос. И как всегда, и на этот раз помогла женщина.

Айше сказала:

— Ты все думаешь о своих светилах и небосводе?

— Почему ты так решила? — удивился он.

— А о чем же еще? По-моему, только они в твоем сердце.

— Ты уверена? — задорно спросил он. И скинул с себя верхнюю одежду. Скинул и бросил ее в угол. Прямо на землю. И чалму свою кинул куда-то.

— Сними и ты, — попросил он ее.

Она ответила:

— Не сейчас.

И он покорился ей, схватил за руку и сказал:

— Объясни мне, Айше. Не сердись, но объясни. Почему я особенно счастлив нынче, этой ночью, здесь, у тебя? Может, этим я обязан твоей ворожбе?

— Возможно, — сказала Айше.

— Нет! — сказал хаким. — Если ты и ворожишь, то только глазами и телом… Только бедрами и ногами… Походкой своей и статью, умением разговаривать и обольщать жемчугом зубов и кораллом губ. Исфаханские поэты, у которых я заимствую эти недостойные тебя слова, могут сказать еще лучше. А я не умею… Я не знаю, что будет завтра, — продолжал хаким, — но сегодня я счастлив.

— А разве мало этого? — сказала Айше.

— О Айше! — воскликнул Омар Хайям. — Ты мудрее меня. Я просто волопас по сравнению с тобою! Налей и выпьем, Айше. Я хочу, чтобы заходила земля подо мною и светила небесные закружились в немыслимом хороводе!

Айше была мила и покорна, помня наказ своей матушки. Но независимо от советов доброй матушки она сердцем стремилась к этому очень привлекательному мужчине. Айше сказала:

— Эта ночь принадлежит нам, и ты вправе распорядиться ею по своему усмотрению.

— Аллах! — воскликнул Омар Хайям, восторгаясь умом молодой Айше. — Или ты действительно столь мудра, как мне кажешься, или ты весьма опытна и коварна!

На что Айше, это создание великой природы, ответила с величайшей рассудительностью:

— Скоро ты сам убедишься во всем. Отдалить или приблизить это время зависит только и только от тебя.

И снова поразился Омар Хайям ее воспитанности и женственности. И воскликнул, высоко подымая чашу: