Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Владыка определил работу для Григория Ильича: составлять вместе с ним экономию для епархии. Но работа не задалась.

В тот вечер Григорий Ильич и Филофей сверяли табель по архиерейским расходам: в Спасскую обитель в Енисейском остроге и в Троицкую обитель на Турухане отправлено по четыре пуда воска и напрестольные Евангелия, а на Турухан ещё потир чернёного серебра и дарохранительница с яхонтом; в Спасскую церковь Зашиверского острога выслано из Софийской казны денег восемнадцать рублей; в храмы по Томскому разряду указано коменданту выдать ржи по восемь четей в долю церковной десятины… Подсчёты прервал стук в дверь. В келью владыки, кланяясь, вошёл Пантила Алачеев.

Он еле успел добраться из Певлора в Тобольск до ледостава.

После поездки в Москву Пантила не находил себе места. Всё, что он делал в Певлоре, казалось ему недостаточным. Сила веры, которую он увидел в главном городе русских, требовала его участия.

– Отче, – виновато сказал он, боком присаживаясь на скамейку напротив Филофея. – Меня бог зовёт.

– Ты о чём, Панфил? – Филофей вглядывался в смущённого остяка.

– Я обещал, что дам богу Ермакову железную рубаху.

– Помню, – кивнул Филофей.

– Хочу на Конду, – признался Пантила. – Рубаху шаман Нахрач прячет на Ен-Пуголе. Там стоит Палтыш-болван нашей Анны Пуртеи, Старик-С-Половиной-Бороды. Я зиму буду жить в Ваентуре и узнаю, где Ен-Пугол. Летом ты приплывёшь, и я проведу тебя туда. Ты Палтыш-болвана сожжёшь, я рубаху для бога возьму. Я хочу благое слово от тебя.

Григория Ильича будто окатили холодной водой. На Конде – Айкони!

– Дело доброе, – задумчиво произнёс Филофей. – Шаман Нахрач – оплот язычества, а власть его над вогулами зиждется на тайне великого истукана. Свергнем идола – свергнем и Нахрача, и вогулы откроются для крещения.

– Нахрач бесами повелевает.

– Потому и боюсь. Жизнь твоя, Панфил, мне дороже подвига.

– Там моя тайга. Я не погибну, – твёрдо возразил Пантила.

Григорий Ильич, волнуясь, сломал в пальцах перо.

– Вотче, дозволь йи мэне з Панфилом поихаты, – вдруг сказал он.

Пантила и Филофей посмотрели на него с удивлением.

– Мы образа вызьмэмо, о вэре вогулычам будэмо говорыти.

– А тебя, Гриша, что́ в леса зовёт? – проницательно спросил владыка.

Григорий Ильич отвернулся, побледнев. Филофей усмехнулся.

– Может, и разумно мне вас двоих на Конду послать? – он задумчиво поправил на плошке покосившуюся свечу. – Не знаю… Просить о таком я не могу, но ежели вы сами дерзаете…

– Дэрзаю, вотче.

– Ну, хорошо, коли так… Однако ж снарядить вас надобно как должно. Не только иконами, но и припасами, ружьями, одёжей и подарками.

– Лёд встанет крепко, мы поедем, – сказал Пантила. – Дай благое слово.

– Благословляю, – со вздохом ответил Филофей. – Вам служенье.

В эти дни в Тобольск вернулся Касым.

Назифа ждала его с нетерпением. Она была совершенно здорова и только изображала болезнь, чтобы Хамуна почувствовала себя свободной и сбежала к своему меджнуну. Преодолевая отвращение, Назифа тайком пила настойку из корня аира, и её тошнило; табиб Мудрахим едва не плакал, не в силах разгадать причину нездоровья Назифы. Уловка сработала: Хамуна куда-то уходила из дома. Потом Назифа заметила на запястье остячки новый браслет с бирюзой. Глупая дикарка даже не подумала прятать его. И это несказанно облегчило Назифе дальнейшее исполнение замысла. Назифа никак не могла решить, как ей выдать Хамуну. Какое время выбрать? Поверит ли ей Касым без доказательств? Без них дело может провалиться: Касым побьёт Хамуну – и простит её, оставит в доме, не отлучит от себя. А браслет покажет Касыму всё: измену и любовь Хамуны к чужаку. И Касым обнаружит браслет сам, без всякого содействия со стороны Назифы.

Касым приехал домой мрачный, опустошённый, униженный. Назифа догадалась, что он потерпел поражение и не сумел выкупить офицера, на которого возлагал такие большие надежды в борьбе с губернатором. Хоть это чувство было недостойно верной жены, Назифа обрадовалась неудаче мужа. Обозлённый, он накажет Хамуну куда более жестоко, нежели наказал бы в добром расположении духа. И Назифа ничуть не жалела дикарку.

Касым надолго затворился в своих покоях, а потом вышел, сразу прошёл на женскую половину и приказал Бобожону приготовить для него Хамуну. Назифа, вслушиваясь, застыла у полога, закрывающего дверной проём.

Касым бережно усадил Хамуну на край ложа и сел рядом с ней.

– Мои глаза томились по тебе, лола урмондан, – сказал он. – Мои руки томились по тебе. Моё сердце томилось.

Он погладил её по голове, провёл пальцем по лицу, нежно потрогал её губы, отодвинул волосы с уха и качнул серёжку. Хомани покорно ждала и глядела в пол – на рисунок ковра. Сейчас её муж овладеет ею, а она крепко зажмурится и представит князя, и ей будет хоть немножко хорошо.

– Ты – отрада в моих горестях, Хамуна. Ты – Джаннат, прекрасный сад, где моя душа упивается бесконечной радостью.

Он взял её руки в свои ладони, поднёс к лицу и поцеловал.

Он почувствовал твёрдый браслет и, удивляясь, приподнял рукав Хамуны. Он никогда не дарил ей браслетов для рук, только золотые цепочки с подвесками-хамсами, в которые были вставлены шарики из сердолика или яшмы. Цепочки так красиво обвивали тонкие запястья Хамуны…

– Откуда у тебя эта вещь? – растерянно спросил он.

Назифа услышала утробный рык Касыма, рык, в котором звучали ярость и гнев смертельно оскорблённого мужчины. Потом раздался шум движения, треск разрываемой ткани, звон упавшего кумгана, испуганный крик Хамуны. Назифа прижалась спиной к стене и сжала зубы. Сейчас Касым убьёт Хамуну – свернёт ей шею или перережет горло, как Улюмджане. Назифа оцепенела от ужаса – и в то же время сердце её плавилось от чёрного счастья отмщения. Такой страх пополам с блаженством она испытала в жизни всего лишь два раза: когда муж впервые познал её на брачном ложе и когда начались первые родовые схватки, а табиб сказал, что по приметам будет сын.

– Боль! Боль! Боль! – закричала Хамуна.

Назифа не выдержала, откинула полог и побежала на крик.

Хамуна, голая, лежала на полу, вжимаясь в угол, и выла. Касым хлестал её плетью. На руках, на плечах, на спине, на заду и бёдрах Хамуны багровели вздутые от крови рубцы. Лицо у Касыма было искажено, как у шайтана.

Касым схватил Хамуну за волосы и вытащил из угла.

– Кто он? – хрипел Касым. – Как его имя?

Хамуна захлёбывалась от рыданий и судорожно дёргалась.

– Убей её! – торжествующе выдохнула Назифа.

– Назови его! – Касым мотал Хамуну из стороны в сторону, как тряпку.

– Ги… Ги… ри… гори! – пробулькала Хамуна.

Она хотела умереть, не в силах вынести своего малодушия.