Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Она толкнула Нахрача в грудь и живот, и он послушно отодвинулся к стене, уступая место на лежаке рядом с собой. Она забралась на лежак и блаженно вытянулась рядом с Нахрачом. Она очень давно уже не ела и не спала. Ей нужно было отдохнуть. Нахрач по-хозяйски подгрёб её своей здоровенной лапищей и прижал к себе, а сверху прикрыл шкурой.

– Русские далеко? – спросил он.

– Они будут в Балчарах на закате.

– Их много осталось?

– Их четверо. Но воин у них только один. Если ты убьёшь его, то потом легко убьёшь остальных. Они не смогут защититься.

И она уснула.

Разбудили её мужские голоса. Нахрач разговаривал с Сатыгой. Айкони не хотелось вставать и уходить, как должно при встрече князей, и потому она делала вид, что спит, рассматривая Сатыгу сквозь ресницы. Низкорослый Сатыга напоминал крысу или даже чёрного лиса – ободранного, но хитрого, быстрого и опасного. Как старый лисовин, Сатыга лучше слышал, чем видел: он не делал ничего, не примерившись к возможному ответу русских. И всегда хотел получить выгоду сразу, а не когда-нибудь потом.

– Чем русский бог помог тебе? – снисходительно спрашивал Нахрач. – Ведь ты выбросил крест в Конду, это было при мне.

Айкони знала, что Сатыга потерял двух сыновей, своих наследников, – Тояра и красивого Молдана. Они согласились принять русскую веру, и воевода Толбуза забрал их в Берёзов, а там они умерли на непосильных работах. Айкони и сама побывала в Берёзове в неволе, она помнила живодёра Толбузу. Русский старик, который сейчас приближался к Балчарам, уговорил горевавшего Сатыгу принять веру сыновей: дескать, это утешит его. Сатыга отдал на сожжение своего идола – Медного Гуся. Но печаль по сыновьям от этого не угасла, и Сатыга сорвал с себя крест, надетый русским стариком.

– Русский бог мне не помог, – согласился Сатыга. – Но прошло уже несколько зим. Моя боль миновала сама. Я привык, что у меня нет сыновей. И я не хочу мстить русскому богу. Зачем мстить, если мне уже не больно?

– Я не прошу твоей мести, – ответил Нахрач. – Дай мне Ванго.

Могучий воин Ванго был самым большим силачом на Конде.

– Ванго убьёт русского воина, а я – всех остальных. Их всего четверо.

– Русские отомстят и тебе, и Ванго, и мне, – возразил Сатыга.

Нахрач засмеялся над Сатыгой как над несмышлёным ребёнком.

– Русские не узнают. Никто не узнает. Мы с Ванго сейчас уйдём из Балчар и встретим русских в лесу. Там их и убьём. Русские просто пропадут без следа. Никто не поймёт, куда они делись, когда покинули Ен-Пугол. Их мог поразить молнией Ими Хили. Их мог сгубить Хынь-Ика. Их могли растерзать менквы. Мужчина С Длинной Шеей мог выбраться из Конды и утопить их. Они могли просто умереть сами по себе, заблудившись. Если Ванго ничего не скажет твоим людям, то никто, кроме нас троих, не будет знать, куда исчез старик русского бога, а с ним и его люди.

Айкони разглядывала дом Сатыги. У входа – загородка, за которой куча дров, корчага с водой и вилы. Вдоль стен справа – лежаки, застеленные варёной берестой. Вдоль стен слева – дощатые короба. Чувал, как положено, повёрнут устьем на вход, чтобы женщина Сорни-Най, живущая в огне, могла увидеть входящего и бросить уголёк, если входящий замыслил недоброе. На лето Сатыга снял с чувала деревянную трубу, и оголилось дымовое окно в кровле; его называли Дверью Бубна, потому что бубен вносили в дом через крышу. Со стропил свисали пучки травы, связки беличьих шкурок, мешочки с припасами, зимние одежды, охотничья утварь. На полке священной стены за чувалом стояли деревянные болванчики, обмотанные пёстрыми платками. Волоковое окошко напротив Айкони горело красным светом заката.

– А что ты мне дашь за помощь? – спросил Сатыга, прищуриваясь. – У тебя ничего нет, Нахрач. Твой дом бедный. Русские разорили Ен-Пугол и даже Ике-Нуми-Хаума у тебя забрали.

– Откуда ты знаешь? – ревниво насторожился Нахрач.

– Утром из Ваентура приплыл Щепан. Он сказал.

– Ике одряхлел, – Нахрач пренебрежительно махнул ручищей. – Его не жалко. Он не мог помочь даже себе. Но я знаю много других богов.

Нахрач замолчал, напряжённо глядя куда-то в пустоту. И вдруг на стене закачался долблёный ковш, зацепленный за крюк, – закачался и упал.

– Это сделал Самсай-ойка, старик твоего дома, – расслабляясь, пояснил Нахрач. – Я велел ему показать себя.

Сатыга встал, поднял ковш и пристроил обратно.

– Я знаю Самсай-ойку. Добрый старик. Но мне нужен сильный бог.

– Самый сильный бог Балчар – Волта, он живёт на Куломе в мышиной норе. Я умею звать его и говорить с ним.

– Так позови и поговори, – лукаво предложил Сатыга.

– Ты не веришь мне? – оскорбился Нахрач. – Ты сомневаешься, что я могучий шаман? Смотри!

Нахрач вынул нож из ножен, поддёрнул левый рукав и бестрепетно разрезал руку. Кровь потекла ручьём. Нахрач протянул руку Сатыге.

– Это настоящая кровь! – заявил он. – Хочешь попробовать на вкус? Я шаман и потому не чувствую боли! Я могу разогнуть мамонтовый бивень! В моём очаге синий огонь! Когда я камлаю, меня вверх подымает!

Но Сатыга с сомнением покачал головой.

– В прошлом году для меня ты сходил на Пелым и привёл оттуда три косяка хариуса. А сейчас только режешь руку и роняешь ковши. Это не цена за мою помощь, Нахрач.

– Назови цену сам! – прорычал Нахрач.

– Сначала я хочу увидеть русских и понять, правда ли они жалкие и слабые, – ответил Сатыга. – А потом я назначу тебе цену за их жизнь.

Айкони видела, что Нахрач сердится, однако весь торг с Сатыгой был напрасным. Русские оказались ближе, чем рассчитывал Нахрач. На улице раздался тревожный крик – это вогулы обнаружили незваных гостей.

Владыка Филофей, отец Варнава, служилый Емельян и князь Пантила Алачеев шагали из тайги к деревне через луговину выпаса. Владыка тяжело опирался на палку. Пантила поддерживал Варнаву, у которого от усталости заплетались ноги. Емельян прихрамывал и сутулился, но держался за рукоять сабли. Одежда у всех была истрёпана и порвана; исцарапанные лица опухли.

Закат ярко освещал идущих, и они отбрасывали длинные тени. Тайга, окутанная дымкой сумерек, тихо и гневно шумела, словно сама не верила, что эти русские преодолели все её коварные западни и гибельные преграды; лесные демоны, боявшиеся выйти на солнце, остались на опушке и бессильно смотрели вслед, взрывая когтями мох. Русские не выглядели победителями. Наоборот, они казались какими-то погорельцами и нищебродами. Но ведь они прошли, они прошли. Это они добились своего, а не чудовища из чащ.

Вогулы столпились на околице рогатой деревни, не зная, что делать, и взволнованно переговаривались. Мужчины держали в руках луки и копья. Они готовы были обороняться, но от кого? От этих измученных путников? Однако в воздухе сгустилось недоброе напряжение. Ванго, что возвышался над всеми на целую голову, перехватил своё копьё так, чтобы удобнее было метнуть. Гнетущие предчувствия метались над людьми, как невидимая стая встревоженных птиц. Сатыга протолкался вперёд, разглядывая владыку Филофея. Вся Обь гудела, когда этот старик плавал на своей большой лодке; но никто не предполагал, что старик, не призывая воинов, перетянет людей леса к своему богу. А старик перетянул. С Оби, с былой Коды, он перебрался на непокорные вогульские реки. Он сжёг Медного Гуся. Он сжёг Ике-Нуми-Хаума. Как это ему удалось?! У него же ничего нет – ни силы, ни выкупа!