Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Есть ли в случившемся вина зайсанга Онхудая? – спросил нойон.

– Да, мой господин, – охотно подтвердил Ходжа Касым. После смерти Улюмджаны Онхудай стал ему никем, да ещё и ограбил, зачем же тогда его щадить? – Зайсанг должен был подвергнуть перебежчика пытке, чтобы проверить его слова болью. Но зайсанг этого не сделал.

– Почему? – Цэрэн Дондоб глянул на Касыма из-под белых бровей.

– Потому что он глуп. Он хотел войны и получил повод к ней. Желание затмило для него здравость рассуждений.

Бухарец всё больше нравился нойону. Он умело предлагал убедительные причины, по которым виноват был Онхудай, а не сам Цэрэн Дондоб.

– Сэргэлэн, прикажи, чтобы позвали Онхудая, – распорядился нойон.

Удечи опять выскользнул из юрты.

– А какой тебе прок в установлении истины? – спросил нойон у бухарца.

– Я – торговец. Война мешает торговле. Мои караваны не могут пройти в Кашгар. Я хочу, чтобы войны не было, а войско, которое сейчас заперто в крепости, погибло. Поэтому я взорвал порох в обозе. Если обоз не дойдёт до крепости, русское войско ослабнет и скорее сдастся. И наступит мир.

– Я видел тебя прежде?

– Да, мой господин. Я привожу товары для достопочтенной Цэдэрган.

От поклона при входе в юрту толстый Онхудай сразу запыхался. Шумно отдуваясь, он оглядел юрту, увидел Касыма и нахмурился.

– Самбайну, нойон. Солонго у твоего сэргэ подобна лебедю в гнезде, – сказал он. – Что тебе сказали гелюнги в моём городе?

– Они мне сказали, что ты глуп, зайсанг, – холодно улыбнувшись, ответил нойон. – У нас нет войны с русскими.

– Это сказали не гелюнги, а он, бухарский шакал! – ткнув пальцем в Касыма, тотчас злобно заявил Онхудай.

– Я ведь не буду спорить с тобой, не правда ли? – Цэрэн Дондоб бережно отложил длинную трубку. – Сэргэлэн, пусть придёт Баатаржаргал.

– Зачем нам Баатаржаргал? – испугался Онхудай, почуяв недоброе.

– Сейчас я мог бы жить в Потранг Марпо, – задумчиво произнёс Цэрэн Дондоб. – Русские просидели бы зиму в своей крепости, а летом пришли бы в Яркенд, и я, покинув покорённую Лхасу, утопил бы их в песках Такла-Макан. Вместо этого я морожу Солонго в снегах Доржинкита. А виноват ты, зайсанг, и твоё тщеславие потомка Бодорхона, обделённого наследством.

Могучий воин еле пролез через вход в юрту.

– Баатаржаргал, сломай зайсангу правую руку, – приказал нойон.

Онхудай побледнел, но не возразил ни слова.

Баатаржаргал присел рядом с Онхудаем в позе «туулай», спокойно наклонил зайсанга, положил его руку себе на колени и ударил сверху вниз локтем. Хрустнула кость. По лицу Онхудая покатились капли пота.

– Это ещё лёгкое наказание за те полгода, которые я подарил Китаю, – сообщил Цэрэн Дондоб. – Теперь уходи, зайсанг.

Безмолвно корчась от боли, Онхудай убрался из юрты.

– Мне кажется, тебе приятно было видеть его унижение, – тонко заметил нойон Ходже Касыму.

– Я много претерпел от глупости этого человека, – согласился Касым. – Могу ли я попросить тебя о милости, могущественный нойон?

– Проси.

– Я здесь – гость зайсанга, но его расположение для меня потеряно. Дозволь мне считаться твоим гостем, чтобы уклониться от гнева зайсанга?

– Что ж, считайся моим гостем, бухарец, – разрешил нойон.

Назифа не признавала Хамуну мусульманкой. Шахада, принесённая невесть где невесть когда, – не клятва. Хотя, конечно, дело было не в шахаде. Если Хамуна мусульманка – значит, она жена Ходжи Касыма, и обладает такими же правами, как сама Назифа. Однако гордая Назифа не могла с этим смириться. Нет, Хамуна – язычница и всего лишь наложница, и прав у неё никаких нет. Поэтому Сулу-бике Назифа брала с собой в мечеть, а Хамуну – только на рынок. Там и встретил их обеих Новицкий.

Григорий Ильич давно уже бродил вокруг Бухарской слободы, желая увидеть сестру Акони, но женщины бухарцев слишком редко выходили на улицу, к тому же почти все они носили паранджу. Впрочем, здесь, на севере, волосяную сетку чачван, закрывающую лицо женщины, делали редкой, чтобы зимой не индевела от дыхания и не мешала смотреть, и зоркий человек мог угадать облик той, что скрывалась под одеянием. А Григорий Ильич был зорким. Он быстро определил Назифу, старшую жену Касыма, – немолодую, но стройную, холёную и властную красавицу. И вот теперь Назифа вела за собой по рынку невольницу Ходжи. К удаче Новицкого, Назифа облачала язычницу Хамуну даже не в паранджу, а в чадру, хоть и глубокую.

Невольница робела, сутулилась, смотрела под ноги, и Григорию Ильичу не удавалось разглядеть её лицо. Новицкий через толпу пробирался вслед за Назифой и её спутницей. Ярко светило словно бы умытое мартовское солнце, галки с граем метались вокруг обтаявшего тесового шатра Троицкой церкви, в толпе пестрели бабьи платки. В рыбном ряду Назифа придирчиво выбрала и купила две мороженых нельмы; торговец насадил рыбин на верёвочный кукан, и Назифа повесила его на спину Хамуны. Потом Назифа направилась к кабаку. Она не могла дозволить, чтобы наложница входила в это жилище шайтана, а потому оставила Хамуну ждать у крылечка.

Григорий Ильич наконец-то приблизился к девушке в чадре. Девушка стояла в тени, опустив голову, но неподалёку вдруг заорали два пропойцы, и девушка испуганно обернулась на них. И Новицкий увидел Айкони.

Нет, конечно, Хомани, Хомани. Григорий Ильич уже встречался с ней: в Певлоре она передала ему платок для Айкони. Но в то время Айкони была рядом с Новицким – в Тобольске, и удивительное сходство сестёр показалось Григорию Ильичу какой-то нелепой странностью. Оно ничего не значило, потому и не коснулось сердца, забылось. А сейчас оно значило всё.

В кабаке у Назифы – верной жены, посвящённой в заботы мужа, – было важное дело, и кабацкая грязь не могла запятнать её чести. Просторную низкую горницу перегораживали столы, за которыми без шапок, сбросив на пол тулупы, сидели русские мужики: ели кашу с общего деревянного блюда, пили квас или брагу. Густо и кисло пахло хлебом, кожей, опилками и навозом, что отогрелся на обутках. Большая обшарпанная печь дышала теплом, из её окошек-печур торчали воткнутые на просушку рукавицы. Часть горницы была отделена засаленной занавеской, и за ней стучали ножами и бренчали горшками стряпухи. У прилавка дюжий краснорожий кабатчик мял в руках овчинный треух. Рядом суетливо топтался какой-то пьянчуга.

– У кого спёр? – спрашивал кабатчик.

– Бог свидетель – моя! – клялся пьянчуга. – За семь копеек отдам!

– Три копейки, и дров мне наколешь.

– Да чёрт с тобой, но спервоначалу опохмели!

Назифа надменно отстранила пьянчугу.

– Мой господин приказал мне к лету, к своему возвращению, купить ему новый казённый чех, по которому добропорядочному человеку дозволяется не брить усов и бороды, – сказала она. – Я знаю, ты продаёшь такие чехи.