Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

— Слышала, как не слыхать! — перебила боярыню гостья и тотчас же свела разговор на прежнее: — Ты вот говоришь: легко найти невесту. Нет, не легко! Потому, какие ноне невесты? Посмотришь, посмотришь — и руками разведешь. Ни тебе оне жены послушные будут, ни тебе работницы… Озорницы все да лентяйки… Такими-то, правда, хоть пруд пруди. Да нешто таких надобно? Нет, добрую невесту куда не легко найти!

Марфа Сидоровна сочувственно покачала головой. Потом приняла грустный вид:

— Ах, ноне не токмо с невестами беда, а и с женихами тож!.. Пьяница на пьянице, озорник на озорнике. Как подумаешь, что у меня в доме две девицы в поре и надо замуж их скоро выдавать — инда кровью сердце обливается.

— Две у тебя?.. Да, слыхала от Софьи Григорьевны — дочка да племянница… Красотки, говорят?

— Ну, какие красотки! Так — не дурнушки…

— Толкуй, толкуй! Которая из них постарше будет?

— Дуня, племянница мужняя…

— Сирота она, кажись?

— Да.

— Бедная! Кто ноне сироту возьмет? Народ-то нежалостный, все свою выгоду наблюдает, как бы приданого побольше, тестя породовитей…

— Ну, Дуня хоть и сирота, да не бесприданница…

— И велико приданое?

— Не мало. Тихон Максимыч, царство ему небесное, позаботился о своей дочке.

— Давно отец ейный помер?

— Не так чтобы очень.

— Сколько годков-то?

— Да вот с Успенья осмнадцатый пойдет.

— Да, на возврасте девица… Гмм, гмм… Чтоб тебе ее сосватать с Павлушей-то?

Марфа Сидоровна зорко взглянула на гостью. «Эге, матушка! Вон куда ты!» — подумала она.

— Что ж! Это можно б. Так ведь не нам же сватов с свахами засылать.

— Вестимо, вестимо! Это уж, как водится, с жениховой стороны надо. Да он, может, и не прочь прислать.

— Пришлет, тогда и потолкуем.

— Боязно, знаешь…

— Чего? Волков не боялся, а тут побоится, что ль?

— Да, ведь нешто он тут? Он ни при чем. Родителев это-то дело.

— Так-то оно так… Да им-то чего бояться?

— А как поворот от ворот? Ненадобен, мол. Тогда что? Сором!

— Ну, этому не бывать!

— Ой ли? — радостно вскричала Митродора Силовна.

— Чего ты так обрадовалась?

— Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.

— Ну?

— Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?

— Что ж, он — парень хороший.

— Так поворота не будет?

— Думается, нет.

— Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне — вот, чай, обрадуется!

Митродора Силовна поднялась со скамьи:

— Пусть сама с муженьком приезжает.

— Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают — я потяну. Ну а свадьбу сыграем — чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…

— Да уж ладно, ладно! — смеясь, сказала боярыня.

— Ты муженька своего упреди.

— Беспременно.

Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.

В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.

— Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, — ответил он.

Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.

Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.

— Да, вот здесь, — прошептал он, осматриваясь, — здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» — говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» — спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» — отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!

Андрей сел под деревом и задумался.

— Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец — вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке — носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу — мало ль красоток на Руси святой? — что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь — и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь — затрепещет вся. Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась — авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь — шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.

— Ты, — говорит, — Андрюша, в дружках на свадьбе будь…

— На чьей?

— Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.

— За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.

— Да за Павла Белого-Туренина. Жених — каких лучше не надо! Так ты в дружках…

Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:

— Не буду в дружках!

— Что ж так?

— Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.

— Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…