Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

— Сумел пролезть! — пробурчал сквозь зубы Щербинин.

— Ась? Что ты сказал? Не расслышал я…

— Нет, ничего… я так, про себя… Что, ты сына поженил, кажись?

— Как же, как же! Поженил. Жаль, что тебе на свадьбе побывать не пришлось.

— Что делать! Не взыщи, сам знаешь — в отъезде был.

— Знаю, знаю. Так это не к разу пришлось.

Степан Антонович хлебнул из своей чары, помолчал, потом спросил:

— Что ты своего сына не женишь?

— Да все собраться не могу. Подумываю.

— Невесту сыскать не долго.

— За моего сына всякий рад будет дочь отдать! — с гордостью промолвил князь.

— Вестимо, вестимо! И богат, и родовит.

— Выбрать надо подходящую. Была б жена жива моя, живо бы нашла, а мне где возиться?

— Да, забот, чай, и то короб целый?

— И не говори!

— Однако мне и в дом пора, — сказал Степан Антонович, допив чару и обтирая усы. — Завтра, чай, свидимся? — добавил он, вставая.

— На приеме королевича буду беспременно… Ты б посидел… Чего спешишь?

— Нет, пора! И то засиделся… — ответил Белый-Туренин, лобызаясь на прощание с хозяином.

Правду сказал царевич — плохо спалось Ксении в ночь после его сообщения. «Жених» — это слово так много говорило царевне. Жених — это особенный человек, непохожий на иных людей, как непохож сокол на грачей крикливых…

Ворочается с боку на бок царевна на постели своей пуховой. Не спится ей. Как ни отгоняет она думушки, не дают они ей покоя. Приподняла голову царевна от жаркой подушки. Тихо. Только откуда-то доносится чуть слышно чей-то храп. Лампада разгорелась и светит, что свеча. Села Ксения на постели.

Черная коса царевны расплелась и рассыпалась по обнаженным плечам, оттеняя их белоснежную белизну, и овал лица, среди этой волны черных волос, кажется изваянным из мрамора, а очи на этом беломраморном лице кажутся еще глубже, еще черней, чем всегда.

Задумалась царевна, смотрит в глубь опочивальни, не мигнет, будто видит она что-то в трепетных лучах лампады, наполняющих комнату, и такое, от чего не хочется ей глаз отвести. И царевна, действительно, видит, видит не то, что пред очами, не край узорной занавески, на которую уставилась, а то, что позади очей сокрыто в ее пылающей голове: мысль воплотилась в неясный облик.

Пленительный образ ее жениха — королевича — рисует Ксении воображение. Она уже страстно любит это порожденье пылкой мечты, этого своего воображаемого жениха.

Таков ли он будет на деле, о том она не заботится: он, «ее королевич», как в мыслях называет она жениха, должен быть таким, а не иным.

Долго мечтала царевна, потом постепенно рассеялись грезы, иной характер приняли думы.

«Брат говорит, чтоб спустилась я к Золотой палате, — думает Ксения. — Ему, мальчику, кажется это куда каким легким, а на деле не то. Как я уйду, если за каждым шагом моим десяток очей присматривает? И думать нельзя! Рада бы, да что поделаешь? Надобно иное что-нибудь придумать. А увидать его хочется! Хоть бы глазком одним… Как будет королевич подъезжать, надо в оконце взглянуть. Это сподручней всего будет… Одна беда — пожалуй, и от окна прогонят мамки да няньки докучные, дозорные… Ну да это мы устроим, ухитримся…»

Быстро летели думы царевны, и она, занятая ими, не замечала, как проходила ночь, как бледнел свет лампады, словно желтоватые лучи ее огня тонули в белых лучах утра.

Терем понемногу просыпался. В смежных с опочивальней покоях слышался шорох, легкие шаги.

«Войдут ненароком, увидят, что не сплю…» — подумала Ксения и, опустив голову на подушку, прижмурила очи.

— Здорово, дядя Иван!

— Здорово, землячок! А кто ты такой будешь?

— Али не признаешь?

— То есть ни боже мой! Совсем, значит, незнаем ты мне.

— Ах, грех какой! Да неужели мальца Микитку забыл вовсе?.. Еще в былую пору гостинцев ему вдосталь давывал… Правда, времени с той поры прошло немало…

— Микитку?

— Да. Приятеля твоего Панкратия сына.

— Ой ли? Да неужто это ты, Микитушка? Вот гость дорогой! А, ей-ей, не признал бы тебя, коли б ты сам не сказал. Давай поздравствуемся как след… Ах ты, мой родной! Ишь, каким стал — высоким да крепким парнем, а ведь я тебя вот этаким мальцем махоньким помню… Эй, жена! Встречай гостя да наставляй на стол всего, что в доме найдется!

Такой разговор произошел между царским истопником Иваном, прозвищем Безземельный, и пришедшим к нему рано-поутру молодым широкоплечим парнем, с недурным загорелым лицом и добродушными голубыми глазами.

Скоро гость и хозяин уже сидели за накрытым скатертью столом, уставленным довольно изобильными снедями. Гость ел с большим аппетитом. Иван не мешал ему насыщаться, не досаждал расспросами.

Ребятишки Ивановы, притихнув, стояли в сторонке, во все глаза смотря на незнакомого гостя.

Расспросы и разговоры начались, когда гость утолил голод.

— Ну, уж искал же я тебя, дядя Иван! Всю Москву, почитай, исколесил! — сказал Никита, вытирая краем скатерти свои жирные после еды губы.

— Найти не мог?

— Не мог! Так и не нашел бы, кабы случаем не узнал, что в истопниках ты.

— Да, сподобил меня Господь чести такой, — ответил с некоторой гордостью Иван. — А ведь как трудненько раньше жилось — злому татарину не приведи бог! Ну а ваши как?

— Да что, плохо! Бескормица… Кабы еще к земле крепкими стали, так, может, боярин прикормил бы — хоть и не сладка неволя, но все ж хоть сыты были б, а мы ведь вольными остались.

— Та-ак. А ты в Москву-то как попал?

— Да на заработки… Батюшка-то ведь помер.

— Помер?! Ах ты, господи! Давно ли?

— Нынешней весной.

— А какой крепкий мужик был, царство ему небесное, кто думать мог!

— Да, вдруг его подкосило. Всего и болел два дня, — понурясь, сказал Никита. — На мне теперь семья вся.

— А велика ль она? — спросила жена Ивана.

— Пятеро, окромя меня: мать да ребят четверо: двое братьев и две сестры. Старшой-то, после меня который, значит, тот парень большой и работать не ленив, а другие-то малы еще…

— Да, невеселы дела!.. — со вздохом промолвил Иван.

— Что это ты, дядя, сегодня словно на праздник разнаряжен? — переменил разговор Никита.

— Сбирался я, да теперь не пойду…

— В гости?

— Нет, поглазеть: иноземный королевич въезжать в Москву сегодня будет.

— Чего ж идти-то отдумал?

— Да нетто можно от гостя такого дорогого уходить?

— Так пойдем вместе — я тоже поглазеть не прочь!

— Вот и ладно! А женка обед нам подготовит.

— Что я тебя-то опивать да объедать буду?

— И слова не молви, коли изобидеть не хочешь! У меня теперь, по милости царевой, достаток кое-какой есть, хватит на всех: живи у меня пока что, а там мы тебе и заработок найдем. Одначе, если идти, так мешкать нечего…