Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

После удаления Аленушки гость взялся за шапку.

— Ты бы посидел, — удерживал его хозяин.

— Нет, пора. Спасибо за угощенье… А дочка у тебя хороша! Ой хороша! — ответил Фома Фомич, облобызавшись с Лукой Максимовичем.

Когда, провожая князя к крыльцу, Шестунов вскользь заметил, что вот, дескать, скоро и свадебку играть можно, Щербинин торопливо сказал:

— Торопиться незачем… Оба молоды, ждать могут — чай, не состарятся. А ты, того, в надежде будь! Мы с тобой породнимся, и сомненья о том в душу не пускай — порухи не будет… Породнимся, — повторил он, особенно напирая на это слово.

— Будем ждать… Оно, конечно, спешить-то нечего, — ответил Лука Максимович, подавляя вздох.

— Точно… Не мешало б Алешке до свадьбы еще людей посмотреть да пожить с ними: погуляет — так милей жена молодая да домок свой родной станет.

Шестунов поспешил с ним согласиться.

Фома Фомич, бывший все время, пока сидел у Луки Максимовича, очень веселым, вернулся домой почему-то очень сумрачным и на робкий вопрос сына: «Ну что?» сухо ответил:

— Поговорил с Шестуновым… Видал и девку — ничего себе, не урод.

Потом он прошел в свою комнату и заперся.

Алексей был доволен и таким ответом, он знал, по крайней мере, что дело сладилось.

Однако случилось событие, надолго отсрочившее свадьбу. Событие это отразилось также и на судьбе Павла Степановича Белого-Туренина: они оба — один по воле отца, другой — по доброй воле — отправились с послом царя Бориса Федоровича, дворянином Микулиным, в Англию.

Тяжко было на душе молодого князя, когда он прощался со своею невестой, он — хоть это и не пристало молодцу — даже всплакнул, но делать было нечего: воля отцовская — тот же закон!

Не так распрощался Белый-Туренин со своею молодою женой.

Было около полудня.

Молодая боярыня Авдотья Тихоновна медленно прохаживалась по столовой избе. Накрытый скатертью стол с «тарелями» и ложками указывал, что обед давно готов и стынет в ожидании прихода боярина. Павел Степанович, отправившись из дому ранним утром, до сей поры еще не воротился, и поэтому на лице поджидавшей его жены виднелась тревога.

Но вот топот коня по двору возвестил, что кто-то приехал.

Дуняша встрепенулась — она сердцем угадала, что это муж.

Скоро в комнату спешно вошел Павел Степанович и, перекрестясь, промолвил:

— Ну, жена, корми скорей мужа: страсть есть хочу!

С этими словами он уселся за стол.

При появлении молодого боярина в столовой избе лицо Дуняши вспыхнуло легкой краской — она до сих пор не могла отделаться от этой досадной краски при встречах с мужем. Смущение сказалось и в голосе, когда она проговорила:

— Обед давно поспел… Сейчас нести прикажу.

Во все время обеда они молчали; только откушав, Павел Степанович прервал молчание вопросом:

— Сбитню дашь? Есть горячий?

— Как же, как же! Знаю, что любишь, подготовила, — торопливо ответила боярыня.

— После обеда вели-ка вещи мои собирать да увязывать. Пора сбираться начать… — сказал боярин.

— Вещи? Как? — полуиспуганно-полуудивленно спросила Авдотья Тихоновна.

— Ах да! Я запамятовал, что тебе еще ничего не сказывал: ведь я в путь-дорогу отправляюсь.

— Куда? — упавшим голосом промолвила боярыня.

— Далеко! За море, в аглицкую землю, с Микулиным, послом государевым. Дня этак через два едем…

Ничего не ответила Дуняша, только крупные слезы сверкнули на ее глазах да рука, державшая в это время мису, задрожав, тяжело опустила ее на стол.

Павел Степанович спокойно допил сбитень, встал, отмолился на иконы и, готовясь удалиться для послеобеденного сна, еще раз напомнил:

— Так сегодня же беспременно сборы надо начать… Э! Да ты никак плачешь! — воскликнул он, заметив слезы жены. — Полно! Не навек расстаемся, приеду опять…

Он наклонился к жене, слегка прикоснулся губами к ее щеке и, позевывая, вышел из столовой избы.

А Авдотья Тихоновна по уходе мужа опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала.

Тихи были ее слезы, но они были горше громких рыданий. Чувствовала молодая женщина, что будто оторвалось что-то от ее сердца, оттого-то и ноет оно, и бьется мучительно. И катятся слезы — вон уж сквозь сжатые пальцы рук пробиваются. Но не излиться в них горю до той поры, пока не исчезнут бесследно, не заменятся новыми те думы, которыми полна голова боярыни: «Покидает меня мой желанный, оставляет сиротой горемычною! Ах, не люба я, знать, ему, соколику, что не желает он меня, своей жены молодой!»

А когда исчезнут эти думы?

Заря догорала.

Шумные днем московские улицы затихали в полумраке. Отблеск заката уже слабо виднелся на кресте колокольни Ивана. С реки тянуло легкою ночною сыростью.

В это время Никита, племянник Безземельного, спешно направлялся к городской окраине. Он часто поднимал голову, взглядывал на все более темнеющее небо и подбавлял шагу. В конце концов он уже не шел, а почти бежал. Тревога виднелась у него на лице. Вдруг он замедлил шаг и вздохнул облегченно.

— Слава богу! Ее еще нет! — пробормотал Никита, всматриваясь в даль сквозь сумрак.

Он подошел к пустынному берегу Москвы-реки, где лишь поодаль, там и сям, были разбросаны лачужки, остановился и перевел дух.

Вдруг чьи-то руки крепко обхватили его… Он слегка вздрогнул и обернулся.

— Любка! Будет баловать! — смеясь, сказал он.

В ответ послышался серебристый смех, и руки, державшие его, поднялись выше, обняли его шею.

Никита прильнул устами к личику девушки…

Как сталось, что Люба из чужой вдруг стала такой близкой Никите, что дороже казалась ему всех сродников, чуть ли не ближе матери родной, — это вряд ли и сам он мог объяснить.

Все само собой сталось. Милей и милей стали казаться молодому холопу глазки его новой знакомой, чаще и чаще хотелось видеться с нею, горячее делались речи.

Помнит Никита, что все лукавее начала улыбаться Люба, что в очах ее будто начали порой огоньки неведомые, лукавые же, поблескивать. А он смущался. И вот Люба неожиданно обвила руками его шею и, промолвив: «Эх, ты, вахлак!» — звонко поцеловала его в губы и отбежала.

Он бросился за нею, нагнал. Она с громким смехом змейкой выскальзывала из его рук и вдруг, оттолкнув его, стала серьезной.

— Будет! — проговорила она. — Приди завтра сюда же… Теперь прощай!

И девушка стрелой пустилась к своей лачужке.

Сперва он хотел бежать за нею, потом раздумал и только проводил ее глазами, постоял некоторое время и поплелся домой.

Счастлив ли он был в ту минуту? Пожалуй, более смущен, чем счастлив. Да и после полного счастья не было. Ему порою казалось, что Люба вовсе не любит его, только смеется над ним. Часто он прерывал поцелуи и поднимался разгневанный, со сверкающими глазами.