Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

— Встань! Нечего пол-то лбом вытирать… Чего смотришь? Вставай, вставай.

Алексей Фомич медленно поднялся с колен.

Старик Щербинин молчал и крупными шагами расхаживал по комнате.

Сын ждал.

— Что же, батюшка? — тихо спросил он наконец.

— Сдается мне, Лешка, что ты сегодня хмелен маленько…

Алексей с удивлением посмотрел на него.

— Чего глаза-то таращить? Али не хмелен? Да нешто тверезый сын может отцу такое говорить?

— Что ж я «такое» сказал? Просил только…

— Просил! Ха! Да иная просьба хуже грубости! Поди проспись.

— Коли и хмелен я, батюшка, так не от зелена вина, а от горя лютого! — вырвалось у Алексея. — А от горя разве проспишься?

— Ну ладно, будет толковать — иди, иди!

— А как же, батюшка, смилуешься али нет?

— Дурак!

— За что ж ругаешь?

— За глупость! «Смилуешься»! Быть бы должен я глупее тебя, коли б теперь снова на попятный поворотил. Да и не любо мне ворочать…

— Женишься?

— Женюсь!

— Не сменишь решенья?

— Не сменю!

Алексей быстро поднял понурую голову и подошел близко-близко к отцу.

— Не хочешь добром, отец, силой возьму! Твоей свадьбе не бывать!

У Фомы Фомича шевельнулась правая рука, но тотчас же и повисла спокойно: что-то зловещее, незнакомое ему прочел старик в глазах сына и не решился поднять на него руку; он только, побледнев, насмешливо промолвил:

— Вот как! Не бывать моей свадьбе? Чай, ты не позволишь?

— Не позволю!

— Это сын-то отцу? Диво!

— В храм ворвусь, попу венчать не дам… По всей Москве побегу, кричать буду: смотрите, православные! Видано ли такое — ястреб голубку за себя берет, старик седой — девицу молодую, отец у сына невесту отбирает!

— Попробуй счастья! Вон сынки-то ноне какие завелись!

— Да ведь и отцы-то волки лютые.

Фома Фомич отступил на шаг от сына и смерил его огненным взглядом.

— Не сын ты мне больше! — глухо проговорил он.

— А ты мне не отец!

— Вон!

— Прощай до свадьбы! Попытай счастья сыграть ее! — говорил бледный от гнева Алексей Фомич, направляясь к дверям.

— Стой! Гой-гой! Холопы, сюда! — гаркнул старый, хлопая в ладоши, охваченный порывом бешенства.

Вбежало несколько холопей и Елизар Маркович.

— Взять! — прохрипел князь.

Холопы в недоумении переглянулись и не двигались с места.

— Что ж вы, олухи? Взять его, говорю!

— Берите меня, берите! Драться не буду, — сказал Алексей Фомич. — Что вас-то подводить, неповинных, под гнев зверя такого?

— Алексей! Я тебя на конюшне выпороть велю!

— С тебя все станется! Берите меня, нате, свяжите руки…

— Что ж вы, ребятушки, что ж вы? Снимите кушачки свои да и вяжите ему ручки, если он сам дается… — своим мягким голосом промолвил Елизар Маркович и первый снял кушак и подошел к Алексею. — Уж ты прости… Господская воля…

— Вяжи туже, вяжи! Тешь его стариковское сердце! — кричал вне себя Алексей. — А только, — обернулся он к отцу, — в цепи ты меня закуй, и те разорву, и тогда… О, тогда берегись!

— Ладно, ладно! Ведите его, ребята, да заприте в клеть какую… Да, слышь, Маркыч, подле клети той стражей поставь, чтоб денно и нощно стояли. Ведите! А свадьба моя через седьмицу ровнешенько будет, слышь, ты, полоумный! — вопил в бешенстве Фома Фомич.

Чу! Звучат рога, лают псы, слышатся молодецкие выкрики. Ожил, зазвучал старый лес. А лес дремуч. На много верст протянулся он, темный, молчаливый, таинственный. Много в нем было болот, поросших местами изумрудной коварной зеленью, под тонким слоем которой скрывалась бездонная глубина; много было полян, покрывавшихся летом, что плащом красным, земляникой, много было густых зарослей… Приволье в нем было дикому зверю! И зверья этого было куда как не мало. Водились в нем и ветвисторогие лоси, и хищные остроухие рыси, и медведи разных сортов, начиная от небольшого, проворного «пчельника» и кончая страшным гигантским стервятником, а про зайцев, волков с лисицами, про всякую птицу утиной и курьей породы — и говорить нечего!

Рады были гости Фомы Фомича в таком лесу поохотиться, рассыпались со своими ловчими да псарями кто куда и только, знай, аукались между собой. Эхо подхватывало голоса и разносило их во все стороны, а деревья-великаны стояли неподвижно, словно застыв в тихом, теплом воздухе со всеми своими широкораскидистыми ветвями, и, казалось, прислушивались к новым, незнакомым им звукам и сумрачно смотрели на незваных пришельцев.

— Эка, топь! Хорошо, что коня я оставил, пешью побрел — на коне тут и не пробраться б!.. — говорил Фома Фомич, пробираясь по болотистой заросли. — И хоть бы что еще убить пришлось за все труды мои, а то ничего, ни зайчишки! Срам гостям на глаза показаться будет, ей-ей! Ай, Никита! Глянь, вот так малина! Экие кустищи! А ягод-то, ягод! Спелых-то еще мало, однако, видать… Вот у меня в саду такая была б!

Шедший позади своего господина Никита Медведь нехотя пробурчал:

— Да, кусты добрые, — и опять угрюмо опустил глаза в землю: он последнее время все был сумрачен, а сегодня еще угрюмее. Взглянув на этого мужичка с неприветливо нахмуренными бровями, со впалыми, словно потускневшими глазами, трудно было в нем признать еще недавно веселого парня кровь с молоком, наймита Никиту. Прозвище Медведь теперь подходило ему вполне под стать — этот угрюмый широкоплечий мужик, действительно, напоминал своего лесного тезку.

— Вот будет поспевать ягода, беспременно здесь мишку можно встретить, — продолжал князь.

— И теперь наткнуться можно — вишь, ягода-то красная есть…

— Да, да, я видел… — пробормотал князь, косясь на кусты, и круто свернул в сторону. — Пойдем-ка сюда — может, скорей на полянку выберемся… — добавил он.

И точно — скоро вышли на веселую небольшую лужайку.

— Ну, слава богу! Выбрались! А то весь кафтан свой я изорвал, теперь хоть идти по-людски можно, — довольно проговорил Фома Фомич и вдруг ухватился за рукав Никиты.

— Что ты, княже?

Тот не отвечал, только дрожащею рукою указал на противоположный край поляны. Холоп поглядел и увидел медведицу с двумя маленькими медвежатами. Тут же, поблизости от нее, стоял небольшой годовалый медведь-пестун. И пестун, и медведица стояли, повернув головы в сторону вышедших на лужайку людей, и нюхали воздух. Через мгновение она заметила охотников и издала тихое мычанье. Пестун быстро скрылся с медвежатами за деревьями, а медведица, переваливаясь на ходу, тихо бурча, направилась к Фоме Фомичу и Никите.

Князь трясся, как в лихорадке.

— Бежим! — пробормотал он дрожащим голосом, и сам тотчас же понял, что бежать уже поздно: зверь был слишком близко.

Тогда он выхватил из рук холопа ручницу [18] Ружье. .

— Зелье свежее?.. Да?.. — только спросил он, и Никита еще не успел ответить, как старик прицелился и приложил фитиль к затравке.