Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Сразу же за железкой тропа ныряет в густющие заросли кукурузы. Кукуруза стоит стеной, вдвое выше меня ростом. По ней зелеными лианами вьется фасоль. Под ветром кукуруза сердито шелестит своими длинными жесткими листьями, размахивает кремовыми метелками, с которых летит по ветру желтая пыльца. Кое-где сплошным забором вздымаются узкие ряды проса, горят бездымным огнем делянки подсолнечника.

Прежде чем погрузиться в это кукурузное царство, я срезаю ножом ветку ольхи со множеством отростков, обрезаю эти отростки так, что получается рогулька, похожая на облезлого ежа. Держа эту рогульку за тонкий конец, я вхожу в жестяной шелест. Мои босые ноги приятно холодит росистая трава. Я иду медленно, готовый ко всяким неожиданностям…

И вдруг…

И вдруг у меня из-под ног с резким фырканьем коротких крыльев стремительно взлетает пестрый комочек величиной с мой кулак. Перепелка! Она взлетает почти вертикально вверх, на мгновение замирает, останавливаясь в воздухе, как бы раздумывая, куда ей лететь дальше. Тропа меж двумя кукурузными стенами узка, перепелка всегда взлетает неожиданно, и как я ни готовлюсь к этой неожиданности, постоянно опаздываю, пропускаю мгновение ее остановки – и моя рогулька летит вслед уже улетающей птичке. Пропустил мгновение – можно и не кидать, но движение руки неудержимо, рогулька вращается в воздухе, пропадает в зарослях, и мне приходится долго разыскивать свое оружие. Две-три попытки, пока я пересекаю кукурузное поле, увы, не приносят мне успеха.

Я провожаю глазами дуговой полет последней перепелки, но особенно не расстраиваюсь: нет так нет, что поделаешь, затем прячу свою рогульку в кустах: может быть, повезет на обратном пути.

Дальше тропа раздваивается. Одна уходит в лес, который узкой полосой тянется вдоль реки. Лес этот состоит сплошь из ольхи, ивняка и зарослей ежевики. Тут загнать в пятку колючку – раз плюнуть. Другая тропа идет по опушке леса среди высокой травы. Отсюда начинается огромное поле аэродрома, ничем не занятое, лишь узкая бетонная полоса пролегла ближе к его противоположному краю. Там, помимо самолетов, виднеется одноэтажный кирпичный дом с башенкой, над башенкой, если дует ветер, полощется полосатая «колбаса». Сейчас ветра почти нет и «колбаса» висит неряшливой тряпкой, едва-едва шевелясь. Чуть дальше, на опушке леса сверкают на солнце серебристые баки с горючим, и если идти по тропе вдоль опушки, то баков не миновать, а там иногда случаются охранники, которые могут завернуть назад или, что еще хуже, поймать и посадить на губу, то есть в такой маленький каменный домик с маленькими же окошками. Я на губе не сидел, но кто-то сидел из наших мальчишек, и рассказывал, что там полно вот таких вот здоровенных крыс. Так что лучше идти лесом, вдоль реки до Молдовского моста. Идти по камням босиком, конечно, удовольствие ниже среднего, даже такому привычному человеку, как я, но делать нечего: напрямик все-таки ближе.

Долина реки Мзымта с аэродромом, поселком Адлер и селом Молдовка, острым треугольником врезается в грудастые холмы, покрытые густым лесом. Чем дальше от моря, тем холмы становятся выше и выше, а уж совсем далеко лиловой стеной вздымается горный хребет. Хребет разорван в том месте, где протекает бурная Мзымта. В этом разрыве в ясную погоду можно разглядеть другие хребты, а за ними конусообразные голубоватые вершины, большую часть года покрытые снегом.

Тишина, зной, непрерывный звон сверчков, кузнечиков и всякой другой живности, в который вплетается незамысловатое пение маленькой птички с желтоватой грудкой, жестяной шелест кукурузы – и ни души, ни малейшего движения на всем видимом пространстве, точно все человеческое на нем вымерло, и я остался один-одинешенек.

Последний раз окинув взглядом лежащую передо мной панораму, я сворачиваю направо и вступаю под темный полог леса и сразу же мир съеживается до пределов, которые можно потрогать рукой или достичь брошенным камнем. В этом тесном мире мне знакомы все тропы, речные рукава, островки и небольшие озерки, в которых водятся толстые и ленивые пескари. Сюда мы часто приходим с бредешком, ловим рыбешку, какая попадется, а попадается в основном одна мелочь, лишь иногда зазевавшийся усач, или голавль, или даже форель. Но нам и мелочь в радость, мы ее тут же варим в котелке и съедаем с сухарями или кукурузными лепешками – ничего вкуснее на свете не бывает.

Солнце уже поднялось высоко, тень моя съежилась, кусаются мухи, комары, слепни. Я натираю себя, где только можно, соком листьев какого-то ядовитого дерева, и на какое-то время кровососы оставляют меня в покое. Но главное не листья, от которых потом по телу красные пятна, а движение: чем быстрее идешь, тем меньше кусают.

Вот и Молдовский мост. Он большой, железный, но по нему почти не ездят: настил из толстых досок во многих местах прогнил, доски шатаются под ногами, в дыры виден зеленовато-синий стремительный поток, несущийся к морю, пенные водовороты, закручивающиеся возле каменных быков.

Мост не охраняется. Кто-то из взрослых рассказывал, что его построили во время войны, потому что несколько раз на Адлер налетали немецкие самолеты, бомбили тот единственный деревянный мост, который соединяет Россию с Грузией, и единственный аэродром на побережье. Воронки от бомб можно найти в лесу и сейчас, но они с каждым паводком все более затягиваются песком и камнями.

Я поднимаюсь на насыпь, миную мост, затем сворачиваю налево и шагаю по дороге из мелкой щебенки, идти по которой одно мучение да и только. Слева и справа от меня между огромными шелковицами, увитыми виноградом, между яблонями, грушами, хурмой и всякими другими деревьями, за глухими плетнями виднеются мрачные дома нелюдимых греческих колонистов, замшелые крыши, колодцы, навесы. Слышится то мычание невидимой коровы, то блеяние невидимых овец. По улице бродят козы и черные свиньи с рогатками на шее, прямо посредине стоит задумчивый ишак, хлещет себя коровьим хвостом и шевелит большими ушами. Иногда из калитки выглянет грязная мордашка, уставится на тебя, как на чудище, черными глазенками, скорчит рожу и покажет язык.

Наконец село остается позади. Дорога становится уже и вполне босикоходной. Через некоторое время я останавливаюсь возле родника. Вода бьет со дна, подбрасывая песчинки, стайка бузянок шевелит хвостиками, не двигаясь с места. Я наклоняюсь, пью холодную воду, затем сажусь в тени, съедаю пол-лепешки с огурцом и одно вареное яйцо. До Камендрашака мне еще топать и топать. Но спешить ни к чему: в любом случае назад до темна я не поспею. Даже если бы очень торопился. Тем более с мешком кукурузы за плечами.

Папа очень удивился, увидев меня с высоты крыши, которую он и другие артельщики покрывали дранкой.