Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Я на ощупь нахожу три сырника, и мы съедаем их, разделив поровну.

– Хочешь черешни? – спрашивает Рая.

– Хочу.

– Пойдем.

По торцам плит мы идем, крепко держась за руки: в темноте Рая по ним ходить не умеет. На ее мостках я останавливаюсь, но она тянет меня дальше. Мы идем по узкой тропинке между деревьями и грядками, останавливаемся под навесом летней кухни, и Рая оставляет меня одного. Я нащупываю скамейку, сажусь и жду. Скрипнула дверь, слабая полоска света вырвалась откуда-то, осветив краешек веранды. И все стихло. И долго-долго держалась эта тишина, пока ее не нарушил новый скрип и легкие шаги.

Вот и Рая.

– Пойдем к тебе, – шепчет она.

В моем сарае есть электрическая лампочка, но я не зажигаю ее, а включаю фонарик-жужжалку, подаренную мне немецким спецом Карлом Федоровичем. Мы устраиваемся на моей постели, едим помидоры с хлебом и козьим сыром, потом черешню. Я ем, а сердце у меня колотится так, что готово выскочить из груди, и я ничего с этим не могу поделать. Странно, но днем оно, сколько мне помнится, колотилось не так сильно.

Едва мы осилили черешню, как Рая дотронулась рукой до моего колена и задержала руку на нем, так что я проглотил последнюю ягоду вместе с косточкой.

– Посвети, – велела она.

Я посветил.

Рая убрала остатки нашего ужина в сторону и закрыла рукой фонарик. Я перестал жужжать, и наступила тишина, такая звонкая, что, казалось, этим звоном было переполнено все мое тело. Я слышал, как шуршала в темноте Рая, устраиваясь, как взметнулось одеяло, пахнув на меня запахом сена.

– Ну что же ты? – прозвучал ее нетерпеливый шепот.

Нащупав конец одеяла, я приподнял его и лег рядом, тут же попытавшись обнять Раю. Но она отвела мою руку, прошептав:

– Не надо. Подожди.

И я стал ждать. И хотя это ожидание продолжалось ужасно долго, мне оно не было в тягость: во мне и без того все пело, ликовало, и ничего не требовалось: ни поцелуев, ни объятий.

Но через некоторое время Рая повернулась ко мне и снова, как и днем, положила мне на плечо свою голову, обняла меня одной рукой и закинула на меня согнутую в колене ногу. Я тоже обнял ее, провел рукой от плеча до бедра – на Рае ничего не было. Ничегошеньки. Я сперва даже не поверил, снова провел рукой – ни лифчика, ни трусиков.

Она тихо засмеялась, а потом заговорила:

– Нет-нет, ты не думай… Это я просто так… как в море… и ты тоже… только меня трогать нельзя…

– Почему? – удивился я, имея в виду, что я и так уже трогаю ее всю-всю, разве что в одном месте… так я и не собирался, потому что… потому что… я и сам не знаю, почему.

– Потому что… нельзя.

Кажется, я догадался, что именно нельзя, и покраснел от одной мысли, что она могла подумать обо мне так плохо.

Мы лежали, прижавшись друг к другу так плотно, что плотнее уже и невозможно. А Рая вдруг попросила:

– Обними меня крепко-крепко.

Я обнял ее и так сжал, что она застонала. Я испугался и перестал сжимать руки. Минуты тянулись, отмечаемые далеким погромыхиванием приближающейся грозы. Жизнь, казалось, остановилась. И тут Рая рванулась, опрокидываясь на спину, и потянула меня на себя. Ее дыхание обдало мое лицо, ее губы нашарили мои губы, наши зубы цокнулись, она застонала, все тело ее пришло в движение и… – и я вдруг ощутил, как там, внизу, коснулся чего-то мокрого и скользкого, что вот-вот провалюсь в какую-то бесконечную глубину, но… но я не успел провалиться, как снова очутился на спине, и теперь Рая стала целовать меня, сползая по мне вниз.

Теперь уж испугался я, хотя и не понимая, чего, но Рая, тяжело дыша, остановилась, замерла, затем легла рядом, отвернувшись от меня. Все тело ее вздрагивало, и я понял, что она плачет.

– Что с тобой? – испугался я.

Она замотала головой из стороны в сторону: мол, не спрашивай, и долго не могла успокоиться, все вздыхала и всхлипывала. Наконец успокоилась, легла на спину, вытерла мокрое лицо пододеяльником и вдруг… засмеялась… тихо так, ликующе:

– Глупый ты, Витька! Просто ужасно глупый.

– Если я глупый, так чего ты тогда со мной водишься? – обиделся я.

– Я не это имела в виду. А просто… просто ты еще ребенок. Вот что.

– А ты взрослая?

– Женщины взрослеют раньше, – серьезно произнесла Рая, как будто открыла Америку.

– Я и сам знаю, что раньше: читал где-то, – ответил я.

– И все равно ты глупенький еще. Ничего-то ты не знаешь, хотя и прочитал много книжек. А в горах девчонок в четырнадцать лет отдают замуж. И даже не спрашивают, хочет она, или нет.

– Ты жалеешь, что мы с тобой… целовались?

– Нет. Ни капельки. Ты думаешь, я поэтому плакала?

– А почему? – спросил я ее, вдруг опять испугавшись чего-то.

– Я боюсь, что больше тебя не увижу.

– Как это? – опешил я.

– Не спрашивай. Мы, наверное, скоро уедем.

– Куда?

– Не знаю. Папа говорил, что надо уезжать. А то будет хуже.

– Почему – хуже?

– Не знаю.

И затихла. А потом, как бывало и до этого, вдруг вся преобразилась и, забыв о пролитых слезах, стала целовать меня, тискать, и требовать от меня того же самого, но всегда останавливалась на какой-то запретной черте. И забылись все страхи и недоумения. Но теперь, когда мы обессилели, не было и разочарования, а было что-то другое, как будто мы чем-то с ней обменялись – чем-то очень дорогим и важным.

А над нашим убежищем проносились вихри, глухо гудели деревья и кусты. Со стороны моря слышался нарастающий гул волн и рокот грома, в щели проникали сполохи света, в которых лицо Раи казалось вылепленным из камня.

– Я пойду, – сказала она. – А то скоро начнется дождь.

– Да, – соглашаюсь я.

Мы выбираемся из сарая, идем к ручью, крепко держась за руки. Я сжимаю ее пальцы и веду по торцам бетонных плит. Прощаемся мы возле летней кухни. Обвив мою шею руками, она долго не отпускает меня, и только первые капли дождя заставляют нас разойтись.

Я вытащил из воды наши бидоны с едой и поставил их в сарай: если пойдет сильный дождь, вода может так подняться и набрать такую силу, что сорвет и унесет в море наши запасы.

Лежа в своем сарайчике, на крышу которого обрушивались потоки воды, я пялился в пульсирующую в свете молний темноту и ни о чем не думал. И не потому, что мешали ветер и гром, далекое рокотание моря, не потому, что думать было не о чем. Было о чем и еще как было. Но думать не хотелось, думать было даже боязно: жизнь моя как бы шагнула на два шага вперед и остановилась перед запретной чертой, и все-таки я стал старше самого себя на много лет, но не знал, хорошо это или плохо.

А на другой день утром снова светило солнце, искрились листья, вовсю заливались птицы, и лишь море сердито гудело вдали и бухало своими волнами, а мама сказала, что вот как дождь этот вовремя: и окучивать картошку станет легче, и поливать огород не надо.