Николай Чмырев - Развенчанная царевна

Был серенький октябрьский день, тяжелыми массами нависли тучи, моросил мелкий, чуть заметный дождь, вдали ничего не было видно, густым туманом покрывался город. В покое было темно, несмотря на то что время было только около полудня, впору было зажигать свет, гнетущая тоска овладела Марьюшкой, сама не своя сидела она, и плакать-то ей хотелось и совестно как-то делалось – о чем плакать-то? Что мечты не сбываются, так против судьбы не пойдешь, спасибо, что вот она сидит теперь здесь в тепле да покое, не то что там, где и солнышко не так светит, где большую часть года глубокой снежной пеленой покрыта земля, где ей самой, бывшей царевне, приходилось с топором в руках отправляться в лес за хворостом да тащить в трескучие морозы целые связки этого хвороста на своей непривычной к тяжелой работе спине.

А теперь вон и руки стали похожими на прежние, а то совсем было загрубели и потрескались, нередко и кровь выступала на них. О чем же плакать-то да горевать?

Марьюшка силилась улыбнуться, но явилась какая-то тяжелая, грустная улыбка. Она склонила голову и задумалась; в покое делалось темнее и темнее, все ниже и ниже склонялась головка Марьюшки.

В комнату вошла Петровна и, подойдя к девушке, обняла ее.

Марьюшка вздрогнула и быстро подняла голову.

– Ты что, Петровна, о чем плачешь? – тревожно спросила девушка, заметив катившиеся по лицу старухи слезы.

– Ох, дитятко, возьмут, опять отнимут тебя у меня,  – всхлипывала Петровна.

Марьюшка грустно улыбнулась и покачала головой.

– Небось, мамушка, не возьмут, никому не нужна я!

– Ох, возьмут, дитятко, возьмут, уж пришли за тобой, лиходеи мои!

Марьюшка вскочила на ноги и мгновенно побледнела.

– Пришли… за мной?.. Кто пришел-то… кто?.. Да говори же, говори, Петровна.

– От царя… бояре за тобой!

У Марьюшки упали руки, она глубоко вздохнула, все пережитое, передуманное, перечувствованное за последние дни ушло далеко-далеко.

– Наконец-то,  – прошептала она, проводя рукой по лбу, как бы желая прогнать с глаз навсегда все это недоброе прошлое.

– К нашим пошли, потом, говорят, сюда к тебе придут,  – продолжала Петровна.

– Ко мне? – как-то бессознательно проговорила покрасневшая от волнения Марьюшка, начиная оправляться.

Екнуло тревожно сердце и у братьев Хлоповых, и у Желябужской после всех тревог и сомнений.

«Хотя бы так или иначе кончилось!» – было их единственной мыслью, единственным желанием.

Бояре вошли, приветливо поздоровались с хозяевами и уселись.

– Мы к вам пришли, боярыня, по приказу царскому! – обратился архимандрит к Желябужской.  – Ведомо тебе, что по наветам и облыганью Салтыковых царевна была сослана с верха, царь теперь желает знать правду, была ли когда допрежь больна царевна?

– Я и тогда и теперь говорю, что нет,  – отвечала Желябужская,  – лгать мне нечего.

– Да лгать и не приходится; ты должна говорить как на исповеди, утаишь что, правды не скажешь, весь род погубишь, немилость царская нелегка, не всякий ее вынесет, а царь в случае неправды обещал не щадить вас.

– Бояр в случае обмана, царь прямо сказал, казнить смертию,  – вмешался Шереметев, обращаясь к Хлоповым.

– Смерть не страшна, боярин,  – отвечал Хлопов,  – страшны гнев да немилость царская.

– Истину говоришь, боярин, поэтому по душе расскажите, ничего не тая, не вводите ни нас, ни царя в обман; обманете – и себя и царевну сгубите.

– Кто гибели себе хочет, а правда и без нас, чай, известна вам. Спросите всех добрых людей, они вам скажут. На глазах у всех росла Марьюшка, не прочили мы ее в царские невесты, никогда и в помыслах этого не держали, от добрых людей ее не таили, на глазах у всех росла, все ее видели, все знают, спросите их, что они скажут вам. А мы – крест готовы целовать – говорим только одну правду. Никогда не хворала она, девка была здоровая, кровь с молоком, а что во дворце захворала, так, полагать надо, от сластей, дома-то она мало их ела, а во дворце ей вволю давали, ну и объелась, да и эта хворость прошла на другой же день, Марьюшка совсем здорова сделалась, а как брат,  – Хлопов указал глазами на Глеба,  – дал ей выпить зелья, что ему Михайло Салтыков подал, так и свернулась она, надо полагать, опоили, да и то, милость Божия, отошла, водой святой отпоили, с тех пор хоть бы какая хворость была у нее! Вот и тогда говорил это и теперь говорю, пусть государь прикажет казнить меня смертью, я и на плахе под топором скажу то же самое. А что по наветам да облыганью Салтыковых девку сгубили, так и это правда, накось, опозорили как, с верха как обманщицу бесчестную свели, ни за что опозорили да после дворцовского довольства в Сибирь угнали на холод да голод! – При последних словах голос Хлопова дрогнул, на глазах показались слезы, но он с досадой смахнул их.

Бояре сидели молча, в душе они были вполне согласны с Хлоповым, понятна им была и вся тяжесть положения Марьюшки.

– Нам бы нужно боярышню повидать, поговорить с нею,  – заметил наконец Шереметев, прерывая молчание.

– Что ж, милости просим, может, ее сюда позвать? – спросил Хлопов.

– Нет, мы уж лучше к ней пройдем, нам ее одну нужно,  – неловко сказал Шереметев.

– Как лучше, бояре, так и делайте,  – отвечал Хлопов.

Те поднялись, Хлопов проводил их к Марьюшке и возвратился назад.

– Здравствуй, царевна! – приветствовали ее бояре.

Марьюшка, взволнованная таким торжественным приветом бояр, трепещущая, радостная, встретила их поклоном.

– Не царевна я, бояре,  – промолвила она,  – была ею прежде, когда на верху жила, а из Сибири царевны не приходят.

– Судьбы Божии неисповедимы, Настасья Ивановна,  – заметил архимандрит.

– Бог милостив, царевна, будешь опять на верху,  – заговорил Шереметев,  – коли нам правды не утаишь и царя в обман не введешь.

– Я никогда не лгала, боярин, и не учили меня этому.

– Скажи, царевна, по совести, чем хворала ты, живши наверху.

Царевна улыбнулась, но вместе с тем этот вопрос обидел ее, она вспомнила старое.

– Чуден вопрос твой, боярин, ведь вам, чай, лучше известно, чем я хворала, когда сами судили меня за эту хворость, да еще в Сибирь услали; знать, хворость нехорошая была,  – проговорила Марьюшка.

– Тебя оболгали нам тогда, да я и не про то спрашиваю. Что болело у тебя?

– Болело что? Да сначала ничего не болело, так, слабость какая-то была, тошнило меня, а как выпила я лекарство, так живот схватило, больше ничего и не было.

– А допрежь этого никогда этой болезни не было?

– Ни прежде, ни после никогда не бывало, только один раз и приключилось это со мной.

– Не знаешь отчего?

– А бог его знает, одни говорят – от сластей; другие – что опоили меня зельем.

– А сама ты как думаешь?

– Сама?.. Никак не думаю.