Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

– Здесь адский холод… а между тем мне жжет глаза… мучает жажда… все время хочу пить… – произнесла Тыква. Затем, обращаясь к ветерану, сказала: – Воды, пожалуйста…

Старый солдат поднялся, наполнил из стоявшего на скамейке цинкового жбана стакан воды, подошел к Тыкве и поднес воду к ее рту, так как сама она из-за смирительной рубашки не смогла бы взять стакан в руки.

С жадностью выпив воду, она произнесла:

– Благодарю вас.

– Хотите пить? – обратился солдат к вдове.

Та ответила отрицательным жестом.

Солдат вернулся на свое место.

Снова воцарилось молчание.

– Который теперь час? – спросила Тыква.

– Скоро половина пятого, – ответил солдат.

– Через три часа, – с мрачной улыбкой, намекая на время казни, произнесла она, – через три часа…

Она не осмелилась договорить.

Вдова пожала плечами… Дочь поняла ее мысль и продолжала:

– Вы более мужественны, чем я… дорогая мама… никогда не падаете духом… вы…

– Никогда!

– Я это знаю… прекрасно понимаю… на вашем лице такое спокойствие, будто вы у печи в нашей кухне и заняты шитьем… О, давно прошло хорошее время!.. Очень давно!..

– Болтунья!

– Пусть так… вместо того чтобы сидеть здесь и изнывать в думах… я готова говорить что угодно… болтать…

– Заговорить саму себя? Малодушная!

– Хоть бы и так, милая мама, ведь не все такие стойкие, как вы… Я изо всех сил старалась подражать вам; я не смела вслушиваться в молитву кюре, потому что вы этого не желали… Хотя, быть может, я совершила ошибку… потому что ведь… – с трепетом заметила обреченная, – после… кто знает… И это после… так близко… оно… через…

– Через три часа.

– Как вы хладнокровно это произносите, мама!.. Господи! Господи! Ведь это правда… подумать только, что мы здесь… вы и я… ведь мы же здоровые и не хотим умереть… и все-таки через три часа…

– Через три часа ты окончишь жизнь, как подобает настоящим Марсиалям. Погрузишься во мрак… вот и все… Мужайся, дочь моя!

– Не следует говорить это бедняжке, – протяжно и внушительно заметил старый солдат. – Лучше бы вы разрешили ей получить утешение от священника.

Вдова с непримиримым презрением пожала плечами, даже не повернув голову в сторону достойного служаки, и продолжала:

– Не падай духом, дочь… мы покажем, что женщины более стойки, нежели мужчины… вместе с их священниками… Подлецы!

– Командир Леблон был самым смелым офицером Третьего стрелкового полка… Я видел его, изрешеченного пулями при взятии Сарагосы… Умирая, он крестился, – произнес старый гвардеец.

– Вы состояли при нем пономарем? – с диким хохотом спросила вдова.

– Я был его солдатом… – грустно отозвался ветеран, – и хотел лишь напомнить вам, что можно перед смертью… молиться и не быть трусом…

Тыква пристально уставилась на этого человека со смуглым лицом, типичного солдата времени Империи, глубокий шрам пересекал его правую щеку и терялся в длинных седых усах.

Простые слова старика, черты его лица и раны, красная орденская лента, которая, казалось, внушала представление о его отваге в сражениях, поразили дочь вдовы.

Она отказалась от напутствий священника только из-за ложного стыда, из-за боязни насмешек матери, а вовсе не в силу душевного ожесточения. В смутном гаснущем сознании она невольно противопоставила кощунственным шуткам своей матери неколебимую веру солдата. Опираясь на его живое свидетельство, она решила про себя, что можно, не будучи малодушной, прислушиваться и к религиозным инстинктам, коль скоро их не отвергали признанные храбрецы.

– И в самом деле, – произнесла она с грустью, – почему я не пожелала выслушать священника? Почему считать это слабостью? Его молитвы отвлекли бы меня от… и потом… наконец… после… кто знает?

– Ну вот еще! – прервала вдова тоном сухого презрения. – Теперь уже не хватает времени… очень жаль… ты, верно, стала бы монахиней? Когда появится твой брат Марсиаль, ты немедленно превратишься в богомолку. Но он не придет, порядочный человек… хороший сын!

В тот момент, когда вдова произнесла эти слова, раздался шум тяжелого тюремного засова, и дверь отворилась.

– Уже! – закричала Тыква, рванувшись с кровати. – О господи! Казнь приблизили? Нас обманули!

И черты ее лица судорожно исказились.

– Тем лучше… если часы палача спешат… твое ханжество не будет меня позорить.

– Сударыня! – Тюремщик обратился к приговоренной тоном подобострастного сострадания, в котором как бы отдавалась дань приближению смерти. – Ваш сын здесь… желаете его видеть?

– Желаю, – отозвалась вдова, не повернув головы.

– Входите, сударь, – сказал тюремщик.

Марсиаль вошел.

Ветеран не покинул камеры, дверь которой из предосторожности оставалась открытой. Во мраке коридора, полуосвещенного наступающим днем и светильником, можно было видеть нескольких солдат и надзирателей: одни сидели на скамье, другие стояли.

Марсиаль был так же бледен, как и его мать, черты его лица выражали тоскливую тревогу, невыразимый ужас, колени дрожали. Несмотря на преступления этой женщины, несмотря на бессердечие, которое она к нему всегда проявляла, он счел себя обязанным подчиниться ее последней воле.

Как только он вошел в камеру, вдова бросила на него проницательный взгляд и обратилась к нему с приглушенно-гневными словами, пытаясь пробудить и в душе своего сына возмущение.

– Ты видишь… что нам готовится… твоей матери… и сестре.

– Ах, матушка… это ужасно… но я ведь говорил вам, я предупреждал вас!

Вдова поджала бледные губы, сын не понимал ее; однако она продолжала:

– Нас убьют… как убили твоего отца…

– Господи! Господи! И я ничего не могу сделать… все кончено. Теперь… что вы от меня хотите? Почему меня не слушали… ни вы, ни моя сестра? Тогда бы не дошли до этого.

– Ах вот как… – ответила вдова с присущей ей язвительной иронией. – Ты находишь это вполне справедливым?

– Мама!

– Ты, кажется, даже доволен… можешь теперь говорить, не лукавя, что твоя мать скончалась… Ведь тебе больше не придется за нее краснеть!

– Если бы я был плохим сыном, – резко ответил Марсиаль, возмущенный такой несправедливой жестокостью, – я не был бы здесь.

– Ты пришел… из любопытства.

– Я пришел… чтобы повиноваться вам.

– Ах, если бы я следовала твоим советам, Марсиаль, вместо того чтобы слушаться приказаний нашей матери… я не была бы здесь! – воскликнула душераздирающим голосом Тыква, уступая наконец глубокой тоске и ужасу, который она сдерживала, боясь матери. – Это ваша вина… будьте вы прокляты, мать!

– Отступница обвиняет меня… Ты должен радоваться, верно? – с усмешкой сказала вдова сыну.

Ничего ей не возразив, Марсиаль приблизился к Тыкве, у которой уже начинались судороги, и с состраданием сказал ей: