Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

Лилия-Мария опустила глаза, покраснела и не смогла скрыть легкого трепета; статс-дама это заметила. Боясь, что оскорбила невинную душу принцессы, говоря с ней о женщине такого поведения, она в смущении продолжала:

– Прошу извинить меня, ваше высочество, за то, что я, несомненно, огорчила вас, заговорив о столь бесчестном существе; но несчастная так искренне раскаивается… что я сочла возможным просить вас помочь ей.

– И вы были правы. Продолжайте… прошу, – сказала Лилия-Мария, преодолевая мучительное волнение, – все проступки достойны жалости, когда за ними следует раскаяние.

– Так произошло и в данном случае. После двух лет позорного существования на нее снизошла благодать… Охваченная угрызениями совести, она возвратилась сюда. Случай пожелал, чтобы она поселилась в доме у одной достойной вдовы, набожность и сердечность которой известны всем. Поддержанная вдовой, бедняжка призналась ей в своих ошибках; она преисполнена ужаса, вспоминая прошлую жизнь, и хотела бы ценой сурового искупления обрести счастье в монастыре, где она смогла бы замолить свои грехи. Почтенной вдове, которой она сделала это признание, было известно, что я имею честь принадлежать к вашему двору; она написала мне письмо, полагая, что, если всемогущее вмешательство вашего высочества окажет воздействие на настоятельницу принцессу Юлиану, эта несчастная женщина сможет надеяться быть принятой послушницей в монастырь Святой Германгильды; она сочтет за милость исполнять самые тяжелые работы, чтобы доказать свое глубокое раскаяние. Я несколько раз говорила с этой женщиной, прежде чем позволила себе умолять вас, чтобы вы ее пожалели, и я твердо убеждена, что ее раскаяние будет постоянным. Не бедность и не старость принудили ее вернуться к добру; ей едва минуло восемнадцать лет, она очень хороша собой, у нее есть немного денег, которые она хочет отдать для какого-нибудь благотворительного заведения, если к ней проявят благосклонность, о которой она просит.

– Я возлагаю на себя заботу о вашей просительнице, – сказала Лилия-Мария, едва сдерживая волнение, ведь ее прошлая жизнь была похожа на жизнь той женщины, помочь которой ее просили.

Затем она продолжала:

– Раскаяние этой несчастной женщины весьма похвально, ее надо поддержать.

– Не знаю, как выразить благодарность вашему высочеству; я едва могла надеяться, что вы соблаговолите проявить великодушие…

– Она была виновна, теперь раскаивается… – произнесла Лилия-Мария с невыразимым сочувствием и грустью. – Справедливости ради следует проявить к ней жалость. Чем искреннее ее угрызения совести, тем больше они мучают ее, дорогая графиня…

– Кажется, идет монсеньор, – воскликнула фрейлина, не замечая глубокого и всевозрастающего волнения Лилии-Марии.

И действительно, в салон вошел Родольф с букетом роз.

При появлении принца графиня незаметно удалилась. Как только она ушла, Лилия-Мария бросилась в объятия отца и, положив голову ему на плечо, молча повисла на его груди.

– Здравствуй… здравствуй, мое дорогое дитя, – произнес Родольф, горячо обнимая дочь и еще не замечая ее печали. – Посмотри на эти розы, какой чудный букет я собрал сегодня для тебя, потому не пришел к тебе раньше. Такого букета я тебе никогда не преподносил…

Держа цветы, принц попытался высвободиться из объятий дочери; увидев ее всю в слезах, он бросил цветы на стол, взял за руки Марию и воскликнул:

– Ты плачешь, боже мой, что с тобой?

– Ничего… просто так… отец… – сказала она, вытирая слезы и стараясь ему улыбнуться.

– Умоляю, скажи мне, что с тобой? Кто тебя расстроил?

– Уверяю вас, отец, вам не о чем беспокоиться… Графиня пришла просить меня помочь одной бедной, несчастной женщине… и я невольно расчувствовалась…

– Это правда?.. Только и всего?

– Да, – ответила Мария, взяв брошенный отцом на стол букет роз. – Но как вы меня балуете, какой чудный букет! А когда я думаю, что каждый день… вы приносите мне такой же… что вы сами срываете цветы…

– Дитя мое, – сказал Родольф, с тревогой взирая на дочь, – ты от меня что-то скрываешь… Твоя улыбка скорбная, неестественная. Заклинаю тебя, скажи мне, что тебя удручает, оставь в покое букет…

– Но вы же знаете, цветы для меня – большая радость, притом я так люблю розы… Я их всегда любила… Вы помните, – сказала она с печальной улыбкой, – помните мой маленький розовый куст… увядшие листья которого я так бережно хранила.

При этом горестном намеке на прошлое Родольф воскликнул:

– Бедное дитя, так, значит, мои подозрения были не напрасны… Хотя тебя и окружает роскошь и благополучие, ты порою вспоминаешь ужасные времена. Увы, я полагал, что, если буду тебя нежно любить, ты позабудешь былое!

– Простите, простите, отец! Эти слова вырвались у меня. Я огорчила вас…

– Я огорчаюсь за тебя, милый ангел, – с грустью сказал Родольф, – так как воспоминания о прошлом мучают тебя… они отравят тебе жизнь, если ты будешь им предаваться.

– Это случайно, отец… Это в первый раз с тех пор, как мы приехали сюда…

– Да, ты впервые говоришь мне об этом… но терзают тебя эти мысли, быть может, не случайно… Я замечал твои приступы меланхолии и обвинял прошлое в том, что оно заставляет тебя грустить. Но я не был в этом уверен и даже не пытался бороться с пагубным влиянием воспоминаний – убеждать тебя в том, что не следует придавать никакого значения былому; если бы твоя печаль была вызвана другой причиной, если бы прошлое было для тебя тем, чем оно должно быть, – суетным и тяжелым, говорить о нем значило бы наводить тебя на тягостные мысли, которые я хотел бы развеять.

– Как вы добры!.. Поистине эти опасения свидетельствуют о вашей безграничной нежности!

– Конечно!.. Я оказался в затруднительном положении, не сказав тебе ни слова, но я был всецело поглощен тобой… Заключая брак, увенчавший все мои желания, я стремился обеспечить и твое благополучие. Я хорошо знал редкую чуткость твоего сердца и не мог надеяться, что ты никогда… никогда не вспомнишь о былом; но я думал, если у тебя случайно возникнет мысль о нем, то ты должна знать, что благодаря материнской ласке благородной женщины, которая тебя знала и любила, когда ты была глубоко несчастной, ты должна считать, что искупила прошлое своими страшными муками, и быть снисходительной или, вернее, справедливой к себе самой; ведь моя жена благодаря своим редким качествам имеет право на всеобщее уважение, правда? Так вот, ты для нее дочь, любимая сестра, почему же ты не обретешь уверенность в себе? Ее нежная привязанность – разве это не полное твое оправдание? Разве ее отношение не убеждает тебя в том, что жена считает тебя жертвой, а не виновной, что тебя нельзя упрекать за испытанные тобой унижения, муки… начавшиеся с самого твоего рождения? Если бы ты и провинилась, то и тогда вина твоя была бы совершенно искуплена, оправдана всем совершенным тобой добром, исключительным обаянием твоей натуры!..