Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

– Простить… Но это совершенно нормально, мой любимый ангел. Почему не гордиться званием, принадлежащим тебе по праву? Не наслаждаться преимуществами положения, которое я вернул тебе? И в то время – я это хорошо помню – ты была так очаровательна: сколько раз ты бросалась ко мне в объятия, словно удрученная блаженством, и говорила мне своим великолепным голосом те слова, которые, увы, мне не приходится больше слышать: «Отец… я слишком… слишком счастлива!» Увы! Эти воспоминания… видишь ли… успокоили меня, позже я не придавал значения твоей меланхолии…

– Скажите же нам, дитя мое, – спросила Клеманс, – что заставило вас заглушить эту радость, такую чистую, такую законную, которую вы испытывали вначале?

– Одно обстоятельство, роковой, мрачный случай!..

– Какой?

– Вы помните, отец… – сказала Мария, не в силах одолеть охватившую ее дрожь, – помните кошмарную сцену перед нашим отъездом из Парижа?.. Когда вашу карету остановили у самой заставы?

– Да, – грустно ответил Родольф. – Славный Поножовщик… он был убит… там… при нас… после того, как во второй раз спас мне жизнь. Он успел сказать только: «Небо справедливо… я убил, меня убивают…»

– Так вот, отец! В тот момент, когда он умирал, знаете ли вы, что кто-то пристально смотрел на меня?.. О, этот взгляд… этот взгляд… Он вечно преследует меня.

– Какой взгляд? О ком ты говоришь? – воскликнул Родольф.

– О Людоедке из кабака, – прошептала Мария.

– Это чудовище? Ты виделась с ней? Где же?

– Вы не заметили ее там, где умер Поножовщик? Она была среди окружавших его женщин.

– А, теперь я понимаю, – удрученно произнес Родольф, – понимаю… Ты была так поражена убийством Поножовщика, и тебе показалось, что эта неприятная встреча предвещает что-то недоброе!..

– Это истина, отец; при виде Людоедки меня охватил смертельный холод, мое сердце, переполненное счастьем и надеждой, сразу заледенело под ее взглядом. Да, встретить эту женщину в тот момент, когда, умирая, Поножовщик молвил: «Небо справедливо…» Мне показалось, что провидение напоминает мне, что я возгордилась, забыла прошлое, которое должна была искупить смирением и раскаянием.

– Но ты ведь не виновата, тебя заставили, ты неповинна за свое прошлое перед богом.

– Вас принудили… напоили… несчастное дитя.

– А когда попала в этот омут, ты уже не могла из него выбраться, несмотря на твое раскаяние и отчаяние. В этом повинно равнодушное общество, жертвой которого ты была. Ты навсегда бы осталась в этом вертепе, помог только счастливый случай – я увидел тебя.

– И потом, дитя мое, как говорит ваш отец, вы были жертвой, а не сообщницей этого издевательства! – воскликнула Клеманс.

– Но это издевательство… Я его испытала… мама, – мучительно выговорила Мария. – Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний. Они постоянно преследовали меня не только среди крестьян фермы, не только среди падших женщин тюрьмы, но также и здесь, во дворце высшего общества Германии… и даже… в объятиях моего отца, на ступенях его трона.

И Лилия-Мария разрыдалась.

Родольф и Клеманс не находили слов, чтоб утешить несчастную страждущую девушку; чувствуя бессилие своих утешений, они тоже прослезились.

– С тех пор, – продолжала Лилия-Мария, утирая слезы, – я постоянно с горьким стыдом укоряю себя: меня уважают, почитают, самые выдающиеся люди выражают мне свое внимание, на глазах у всего двора сестра императора соблаговолила поправить на моей голове повязку… а я ведь была в грязном притоне Сите, где воры и убийцы были со мной на «ты»! Ах, отец, простите меня, но чем выше становилось мое положение… тем больше удручала меня глубина моего падения в прошлом; каждый раз, как мне оказывают уважение, я чувствую, что это профанация. Боже мой, подумайте, кем я была в прошлом! Могу ли я терпеть, чтобы старые люди низко кланялись мне, чтобы благородные девицы, уважаемые дамы гордились тем, что окружали меня… терпеть, наконец, чтобы знатные принцессы, элита духовного сана были так предупредительны ко мне и так меня хвалили, разве это не оскорбление святыни, не кощунство? А потом, если бы вы знали, отец, как я страдала и как продолжаю страдать каждый день, думая: «Если бы господу было угодно, чтобы мое прошлое стало известно всем, с каким заслуженным презрением отнеслись бы к той, которую сейчас возносят так высоко!.. То было бы справедливым и страшным наказанием!»

– Но ведь моя жена и я, мы знаем твое прошлое, мы достойны своего положения, и мы тебя нежно любим… обожаем.

– Вы любите меня слепой любовью отца и матери…

– А все совершенные тобою благодеяния? А прекрасное учреждение, этот приют, открытый тобою для сирот и покинутых девушек, эта преданная забота, которой ты их окружаешь? То, что ты называешь их своими сестрами и хочешь, чтобы они тоже называли тебя так, потому что ты и в самом деле обращаешься с ними как со своими сестрами?.. Разве этого не достаточно, чтобы искупить ошибки, совершенные не тобою?.. Наконец, нежность со стороны настоятельницы монастыря Святой Германгильды, которая познакомилась с тобой только после твоего приезда сюда, разве это не говорит о возвышенности твоего духа, о твоем искреннем благочестии?

– Теперь настоятельница одобряет мой образ действий; я радуюсь этому безраздельно, отец, но когда она ставит меня в пример благородным девицам монастыря и они видят во мне образец всех добродетелей, я просто умираю от стыда, как будто принимаю участие в недостойной лжи.

После довольно долгого молчания глубоко удрученный Родольф продолжал:

– Я вижу, что тебя невозможно уговорить: все доводы бессильны перед убеждением, тем более неколебимым, что истоки его в твоем благородном и возвышенном чувстве; ты каждую минуту вспоминаешь прошлое. Контраст между твоим прошлым и настоящим положением и в самом деле постоянно мучит тебя!.. Прости меня, бедное дитя.

– Вы, мой добрый отец, вы просите у меня прощения!.. А за что, боже мой?

– За то, что я не распознал волнений твоей чувствительной души… тонкости твоей натуры, я должен был постигнуть это чувство. Но, впрочем, что я мог сделать?.. Мой долг состоял в том, чтобы торжественно признать свою дочь… и тогда ее обязательно должно было окружить уважение… ставшее для нее столь мучительным… Да, но я был неправ в одном: я слишком гордился тобой, я слишком наслаждался очарованием, которое твоя красота, твой ум и твой характер внушали всем, кто приближался к тебе… Я должен был уберечь свое сокровище… жить уединенно с тобой и Клеманс… отказаться от пышных празднеств, многочисленных приемов, на которых ты блистала; я, безумный, думал, что вознесу тебя так высоко… так высоко… думал, что прошлое в твоей душе совершенно померкнет. Но увы! Вышло наоборот… и, как ты мне сказала, чем выше я возносил свою дочь, тем мрачнее и глубже казалась ей пропасть, из которой я ее извлек… Повторяю: это моя вина… а я-то думал, что поступаю правильно!.. – сказал Родольф, вытирая слезы. – Но я ошибся… И слишком рано решил, что я прощен… Провидение еще недостаточно отомстило мне… Оно преследует меня, отнимая счастье у моей дочери…