Эжен Сю - Парижские тайны. Том 2 [с иллюстрациями]

– Видишь ли… он мог выломать брусья… выдолбив перед тем штукатурку своим ножом, он так бы и сделал, но я влезла на лестницу и все руки искромсала ему топориком, била его по пальцам всякий раз, когда он принимался за дело.

– Выходит, ты на своем посту не зевала! – сказал злодей, осклабившись. – Стало быть, ты знатно позабавилась!

– Надо же было дать тебе время заколотить ставни железом, которое ты привез от папаши Мику.

– То-то он, верно, бесился… наш милый братец!

– Он скрежетал зубами как одержимый; два или три раза он пробовал спихнуть меня с лестницы, просовывал сквозь прутья решетки свою дубинку и колотил ею изо всех сил; да только одна рука у него была занята, и выломать решетку он не мог. А нам того и надо было.

– Хорошо еще, что у него в комнате нет печной трубы!

– И что дверь там крепкая, а руки у него изранены! Не будь того, он, пожалуй, проделал бы дыру в полу.

– Ну, там ведь балки крепкие, как бы он сквозь них пролез? Нет, нет, нам нечего бояться, он оттуда не выберется: ставни снаружи обиты железом и закреплены двумя железными перекладинами, дверь снаружи заколочена трехдюймовыми гвоздями. Так что гроб его так же прочен, как дубовый или свинцовый!

– Скажи-ка, а что как Волчица выйдет из тюрьмы и явится сюда разыскивать своего милого, как она его называет?..

– Ну и что ж! Мы ей скажем: ищи!

– Кстати, если бы мать не заперла этих скверных ребят, они бы способны были, как крысы, прогрызть дверь и вызволить Марсиаля! Этот негодник Франсуа зол как черт с тех пор, как мы – а он об этом догадывается – замуровали старшего брата.

– Вот оно что! Тогда нельзя оставлять их в комнате наверху, когда мы уедем с острова! Ведь их окошко не зарешечено; достаточно им выйти наружу и…

В эту минуту крики и плач, доносившиеся из дома, привлекли внимание Тыквы и Николя.

Они увидели, что дверь из кухни, до тех пор притворенная, с шумом захлопнулась; минуту спустя бледное и зловещее лицо вдовы показалось в зарешеченном окне.

Своей худой рукою тетка Марсиаль сделала знак Тыкве и Николя подойти ближе.

– Слышишь, какой там шум? Готов биться об заклад, что Франсуа опять буянит, – сказал Николя. – Ну и негодяй же наш братец Марсиаль! Не будь его, этот мальчишка недолго бы нам противился. Ну, я пошел, а ты гляди в оба! И коли увидишь, что две бабы подходят к берегу, сразу же кликни меня.

Тыква снова залезла на скамью и смотрела, не приближаются ли г-жа Серафен и Певунья; Николя вошел в дом.

Бедная Амандина стояла на коленях посреди кухни и, обливаясь слезами, просила мать сжалиться над Франсуа.

Не помня себя от ярости, мальчик отступил в угол и угрожающе размахивал топориком Николя; видимо, на сей раз он твердо решил отчаянно сопротивляться воле матери.

Как всегда, невозмутимая, как всегда, храня молчание, вдова указала Николя на вход в погреб, находившийся под кухней; дверь в погреб была полуоткрыта, и мать знаком велела своему сыну запереть там Франсуа.

– Нет, меня там не запрут! – закричал мальчик, чьи глаза сверкали, как у дикой кошки. – Нет, – решительно повторил он, – вы хотите уморить нас голодом, меня и Амандину, как и нашего брата Марсиаля.

– Мама… ради бога, позволь нам остаться в нашей комнатке, наверху, как вчера, – упрашивала девочка умоляющим тоном, молитвенно сложив ладони… – в этом мрачном и темном погребе нам будет слишком страшно.

Вдова посмотрела на Николя с нетерпеливым видом, она словно бы упрекала его в том, что он все еще не выполнил ее приказа; затем снова повелительным жестом указала на Франсуа.

Увидя, что брат подходит к нему, мальчик, с отчаянием размахивая топориком, крикнул:

– Если меня попробуют запереть в погребе, неважно кто – мать, брат или Тыква, – тем хуже для вас… Я ударю топориком, а он ведь острый!

Как и вдова, Николя понимал, что необходимо непременно помешать детям прийти на помощь Марсиалю в то время, когда никого другого в доме не будет; надо было также скрыть от них страшную сцену, которая должна была вскоре произойти, ибо из их окна наверху видна была река, в которой злодеи собирались утопить Лилию-Марию.

Но Николя был столь же труслив, сколь свиреп; боясь получить удар опасным топориком, которым размахивал его младший брат, он не решался приблизиться к Франсуа.

Вдова, которую выводила из себя нерешительность сына, схватила Николя за плечо и резко подтолкнула его к Франсуа.

Однако Николя снова попятился и крикнул:

– Если он меня поранит, что я тогда буду делать, мамаша? Вы ведь прекрасно знаете, что мне вскоре понадобятся обе руки, а я все еще чувствую боль после удара дубинкой, который мне нанес этот мерзавец Марсиаль.

Вдова только презрительно пожала плечами и шагнула к Франсуа.

– Не подходите ко мне, матушка! – вне себя от ярости завопил мальчишка. – А не то вы заплатите мне за все колотушки, на которые вы не скупились для меня и Амандины.

– Братец, позволь лучше им запереть нас. О господи, не смей бить нашу мать! – воскликнула в испуге Амандина.

Вдруг Николя увидел лежавшее на стуле большое шерстяное одеяло, которым пользовались, когда гладили белье; он схватил его, сложил вдвое и ловко накинул на голову Франсуа; мальчик, несмотря на свои судорожные усилия, не мог выпутаться из одеяла и воспользоваться топориком, который держал в руке.

Тогда-то Николя кинулся к нему и с помощью матери отнес брата в погреб.

Амандина все еще стояла на коленях посреди кухни; увидя, что брата тащат в погреб, она быстро поднялась с колен и, преодолевая владевший ею страх, сама направилась в это мрачное убежище.

Дверь за братом и сестрой захлопнулась, и ее заперли двойным поворотом ключа.

– Это по вине мерзавца Марсиаля дети теперь будто взбесились и так злятся на нас! – воскликнул Николя.

– С самого утра из его комнаты не слышно ни звука, – сказала с задумчивым видом вдова и вздрогнула, – ничего не слыхать…

– Это доказывает, мать, что ты хорошо поступила, когда намедни сказала папаше Феро, этому рыбаку из Аньера, что Марсиаль вот уже два дня не встает с постели, что он так тяжело болен, что вот-вот околеет. Так что, когда все будет кончено, это никого не удивит.

Наступило короткое молчание; казалось, вдова пытается отогнать от себя какую-то мучительную мысль; потом она вдруг спросила:

– Сычиха приходила сюда, пока я была в Аньере?

– Да, мать, приходила.

– А почему она не осталась, чтобы вместе с нами поехать к Краснорукому? Я ей не доверяю.

– Ну да вы никому не доверяете, мать: сегодня – Сычихе, вчера – Краснорукому.

– Краснорукий разгуливает на воле, а мой сын Амбруаз томится в Тулоне, а ведь кражу-то они совершили вместе.