Эжен Сю - Парижские тайны. Том 1 [с иллюстрациями]

Они не могли знать, что страшные воспоминания Певуньи придавали им почти сверхъестественную силу действительности; они не знали, что эта юная девушка обладает острой чувствительностью и поэтическим воображением, что ее ранимая душа болезненно воспринимает любой намек; они не знали, что эта юная девушка каждый день, каждый час вспоминала с глубоким раскаянием и болью, смешанной с отвращением и ужасом, свое постыдное прошлое.

Попробуйте представить себе девочку шестнадцати лет, невинную и чистую и сознающую, что она невинна и чиста, брошенную какой-то дьявольской силой в зловонную харчевню Людоедки и всецело отданную во власть этой ведьмы! Так воспринимала Лилия-Мария свое прошлое, которое определяло ее настоящее и будущее.

И попробуем теперь понять всю глубину ее отвращения к прошлому, невыносимые душевные муки, которые так жестоко терзали Певунью, когда она вспоминала о прошлом и не осмеливалась признаться даже аббату, что хотела бы захлебнуться и утонуть в этом болоте.

Кто умеет размышлять и наделен каким-то жизненным опытом, не воспримет наши слова как парадокс.

Лилия-Мария была достойна сочувствия и жалости не только потому, что она никогда не любила, но еще потому, что все ее чувства еще не пробудились и были как бы заморожены. Так довольно часто даже у женщин, не столь чувствительных и робких, как Лилия-Мария, целомудренные инстинкты сохраняются еще долго после замужества. Стоит ли удивляться, что эта несчастная девушка, опоенная Людоедкой и брошенная в шестнадцать лет на утеху разнузданной шайке жестоких и диких зверей, населявших Сите, испытала только боль и ужас и вырвалась из этой клоаки, сохранив всю чистоту души?

Наивные признания Клары Дюбрей о ее платонической любви к молодому крестьянину, за которого она собиралась выйти замуж, очень огорчили Лилию-Марию. Она тоже чувствовала, что могла бы полюбить смело и безоглядно, вложив в свою любовь всю преданность, благородство, чистоту и величие, но ей не было отныне дозволено внушить или испытать это прекрасное чувство. Ибо если она полюбит, то лишь такого же возвышенного душой, но, чем достойнее будет выбор, тем недостойнее будет она казаться самой себе.

Солнце склонялось к горизонту; поля были пустынными и безмолвными.

Лилия-Мария приближалась по тропинке к овражной дороге, которую ей нужно было пересечь на пути к дому священника, когда вдруг увидела хромого мальчика в серой блузе и синей фуражке. Лицо у него казалось заплаканным, и, заметив Певунью, он сразу бросился к ней.

– Добрая госпожа, пожалейте меня! – воскликнул он, умоляюще складывая руки.

– Что с тобой? Чем я могу помочь тебе, мальчик? – сочувственно спросила Певунья.

– Увы, добрая госпожа! Моя бедная бабушка, такая старенькая, такая старенькая, упала вот там, спускаясь в овраг. Ей так больно, так больно!.. Наверное, она сломала ногу… А я слишком слаб, чтоб поднять ее. Господи, что мне делать, если вы мне не поможете? Бедная бабушка, она, наверное, умрет…

Тронутая горем маленького уродца, Певунья воскликнула:

– Я тоже не очень сильная, мальчик мой, но, может быть, я смогу помочь твоей бабушке! Веди меня к ней скорее. Я живу вон на той ферме. Если бедная старушка не сможет туда дойти, я пришлю за нею.

– Добрая госпожа, да благословит вас бог! Идите сюда, тут всего в двух шагах от дороги… Она упала, спускаясь с откоса, я уже говорил.

– Значит, ты нездешний? – спросила Певунья, следуя за Хромулей, которого вы наверняка уже узнали.

– Нет, добрая госпожа, мы идем из Экуана.

– И куда вы идете?

– К доброму кюре, который живет вон там на холме, – ответил сын Краснорукого, чтобы рассеять последние сомнения Лилии-Марии.

– Неужели к аббату Лапорту?

– Да, моя добрая госпожа, к господину аббату Лапорту. Моя бедная бабушка его знает давно-давно, очень давно.

– Я тоже как раз шла к нему. Какое совпадение! – проговорила Лилия-Мария, спускаясь все ниже по овражной дороге.

– Бабушка! Бабушка! Вот и я! Потерпи немножко, сейчас мы тебе поможем, – закричал Хромуля, чтобы Грамотей и Сычиха приготовились схватить свою жертву.

– Значит, твоя бабушка упала где-то неподалеку?.. – спросила Певунья.

– Да, моя добрая госпожа, вон за тем большим деревом, где дорога поворачивает, всего в двадцати шагах.

Внезапно Хромуля остановился.

В вечерней тишине послышался звонкий галоп приближающегося коня.

«Все пропало», – пробормотал про себя Хромуля.

В нескольких шагах от того места, где находился сын Краснорукого вместе с Певуньей, дорога поворачивала под довольно острым углом.

Из-за этого поворота вынесся всадник и резко остановился, поравнявшись с девушкой.

В тот же миг раздался стук копыт другой лошади, и через несколько секунд из-за поворота рысью выехал слуга, в коричневом рединготе с серебряными пуговицами, в лосинах белой кожи и в сапогах с отворотами. За спиной его был привязан свернутый макинтош хозяина, перетянутый рыжим ремнем.

Сам хозяин, в простом теплом рединготе зеленоватого цвета и в серых брюках, ловко сидел на чистокровном гнедом коне поразительной красоты; несмотря на немалый путь, на его блестящей шелковистой шкуре с золотым отливом не было ни одного пятна пота.

Лошадь грума, остановившаяся в нескольких шагах от своего хозяина, тоже отличалась породой и красотой.

В этом всаднике с загорелым приятным лицом Хромуля узнал виконта де Сен-Реми, которого считали любовником герцогини де Люсене.

– Прелестное дитя! – обратился он к Певунье, пораженный ее красотой. – Ты не укажешь мне дорогу к деревне Арнувиль?

Мария опустила глаза под смелым пристальным взглядом молодого кавалера и ответила:

– За овражной дорогой, сударь, сверните на первую тропу направо, она доведет вас до вишневой аллеи, а та прямиком в Арнувиль.

– Тысяча благодарностей, прелестное дитя… Ты объяснила мне гораздо лучше старухи, которую я нашел в двух шагах отсюда: она лежит там под деревом, и от нее я ничего не услышал, кроме стонов и причитаний.

– Моя бедная бабушка, – жалобно пробормотал Хромуля.

– А теперь еще один вопрос, – продолжал де Сен-Реми, обращаясь к Певунье. – Как мне найти в Арнувиле ферму господина Дюбрей?

Певунья невольно вздрогнула, услышав эти слова, которые напомнили ей о мучительной утренней сцене, и ответила:

– Дома фермы подходят вплотную к аллее, по которой вы поедете, сударь.

– Еще раз спасибо, прелестное дитя! – сказал Сен-Реми и пустил своего коня галопом. Грум последовал за ним.

Приятные черты лица виконта немного разгладились, пока он говорил с Лилией-Марией, но, едва он остался один, лицо его вновь отразило глубокую озабоченность и беспокойство.