Эжен Сю - Парижские тайны. Том 1 [с иллюстрациями]

– С радостью и благодарностью принимаю ваше предложение участвовать в этом таинственном союзе, – весело ответила Клеманс. – А для начала нашего романа я завтра вернусь к тем беднягам – этим утром не смогла, к несчастью, принести ничего, кроме слов утешения, потому что какой-то хромой мальчишка воспользовался моим страхом и спешкой и выхватил у меня кошелек, который вы мне передали. Ах, монсеньор, – продолжала Клеманс, и лицо ее утратило минутное выражение робкой веселости. – Если бы вы знали, какая там нищета! Какая ужасная картина! Нет, я даже не думала, что на свете могут быть такие обездоленные… А я еще жалуюсь… Я еще сетую на свою судьбу!..

Родольф был глубоко растроган словами г-жи д’Арвиль, которая на миг забыла о своей судьбе, доказывая тем свое благородство, и, не желая этого показывать, весело подхватил:

– Если позволите, я исключу Морелей из нашего сообщества. Я сам займусь этими бедняками. А главное, обещайте мне больше не приходить в этот мрачный дом… потому что я там живу.

– Вы, монсеньор? Это шутка!

– Я вполне серьезно. Комната, правда, скромная, за двести франков в год, и еще шесть франков за уборку, щедрая добавка консьержке, той самой отвратительной старухе Пипле, с которой вы познакомились. Прибавьте к этому, что соседка моя – одна из самых прелестных гризеток квартала Тампль, мадемуазель Хохотушка, и согласитесь, что для счетовода, который получает сто восемьдесят франков – а меня там держат за счетовода, – жилье у меня вполне пристойное.

– Ваше неожиданное появление в этом… роковом для меня доме доказывает, что вы говорите правду, монсеньор. Видимо, какой-то великодушный замысел заставил вас там поселиться. Но какое доброе дело предназначили вы для меня? Какую роль я должна сыграть?

– Роль ангела-утешителя и, простите мне эти грубые слова, роль демона изворотливости и хитрости, ибо есть такие болезненные и тайные раны, которые может излечить лишь нежная рука женщины. На свете немало обездоленных, таких гордых, затаенных и скрытных, что нужна редкостная проницательность, чтобы их обнаружить, и неотразимое обаяние, чтобы завоевать их доверие.

– И когда я смогу проявить эту проницательность и обаяние, которыми вы меня наделяете? – нетерпеливо спросила г-жа д’Арвиль.

– Скоро, надеюсь, вы сможете одержать достойную вас победу. Но для этого вам придется проявить самую изощренную хитрость и лицемерие.

– Когда же вы посвятите меня в эту тайну, монсеньор?

– Давайте подумаем… Сегодня наше первое свидание… Вы окажете мне честь принять меня через четыре дня?

– Так долго? – наивно воскликнула Клеманс.

– А тайна? И еще условности! Посудите сами, если кто-то заподозрит, что мы сообщники, нас будут опасаться. Но, возможно, я вам напишу. Кто эта пожилая женщина, которая принесла мне сегодня вечером вашу записку?

– Бывшая горничная моей матери, сама преданность и неподкупность.

– Значит, я буду ей отдавать мои письма к вам. Если захотите мне ответить, пишите по адресу: господину Родольфу, улица Плюме. Пусть ваша горничная относит ваши письма на почту.

– Я сама могу это делать, монсеньор, когда буду прогуливаться как обычно пешком.

– Вы гуляете пешком и одна?

– Почти каждый день, когда хорошая погода.

– Превосходная привычка, хорошо бы ее усвоить всем женщинам с первых месяцев замужества. Всегда может пригодиться при любых обстоятельствах. Это, так сказать, прецедент, как выражаются наши юристы. Потом эти обычные прогулки не будут вызывать опасных подозрений. Если бы я был женщиной – а, между нами говоря, боюсь, что я был бы женщиной одновременно очень милосердной, щедрой и очень легкомысленной, – назавтра же после свадьбы я бы самым невинным образом начал совершать компрометирующие поступки… Я бы простодушно напустил на себя таинственный вид, опять же чтобы создать прецедент, о котором я говорил, чтобы однажды спокойно отправиться по благотворительным делам… или к своему любовнику.

– Но это же кошмарное лицемерие, монсеньор! – с улыбкой сказала г-жа д’Арвиль.

– К счастью для вас, вам не дано понять всего смиренномудрия подобных предосторожностей.

Мадам д’Арвиль перестала улыбаться, покраснела, опустила глаза и печально сказала:

– Вы невеликодушны, монсеньор.

Сначала Родольф поглядел на маркизу с удивлением, затем продолжал:

– Я вас понимаю. Однако давайте раз и навсегда определим ваше отношение к Шарлю Роберу. Однажды одна из ваших знакомых показывает вам жалкого попрошайку из тех, кто молитвенно закатывает глаза и печально играет на кларнете, чтобы разжалобить прохожих. «Это бедный, но добрый человек, – говорит вам ваша знакомая. – У него семеро детей, а жена слепая, глухая и немая и т. д. и т. п.». – «Ах, несчастный!» – восклицаете вы и подаете нищему щедрую милостыню. С тех пор этот нищий, завидев вас издали, умоляюще возводит глаза, а его кларнет издает самые жалостливые звуки, и каждый раз ваша милостыня попадает в кошель. Однажды ваша коварная подруга особенно растрогала вас рассказами о горестях этого бедняка и вы, по доброте своего сердца, решили посетить несчастного в его нищем жилище… Вы приходите, и о ужас! Вместо жалкого нищего с умоляющим взглядом и плаксивым кларнетом перед вами предстает жизнерадостный и нахальный здоровяк, распевающий кабацкие куплеты. И тотчас жалость к нему уступает место презрению, ибо вы приняли за доброго бедняка самого наглого обманщика, не больше и не меньше. Не так ли?

Маркиза д’Арвиль не могла удержаться от улыбки, слушая эту забавную притчу.

– Такое объяснение мне кажется весьма приемлемым, монсеньор, – ответила она. – Однако все не так-то просто.

– Однако в конечном счете вы совершили всего лишь благородную и великодушную неосторожность… И у вас довольно средств, чтобы ее исправить, а не сожалеть о ней… Но скажите, смогу я сегодня увидеть д’Арвиля?

– Нет, монсеньор… Утренняя сцена так его взволновала, что он… опять занемог, – ответила маркиза, понижая голос.

– Да? Ах, понимаю, – грустно сказал Родольф. – И все же мужайтесь! Вам не хватает цели в жизни, которая могла бы отвлечь вас от ваших печалей, как вы сами сказали. Искренне надеюсь, что вы найдете эту цель в том будущем, о котором я вам говорил… И тогда ваше сердце утешится и успокоится, и, может быть, в нем не останется места для горечи и презрения к вашему мужу. Вы почувствуете к нему жалость, как к вашей бедной дочери. А что касается этого ангелочка, то теперь, когда я знаю причину болезни, я осмелюсь сказать, что все-таки есть надежда…

– Неужели это возможно, монсеньор? – воскликнула Клеманс, молитвенно складывая руки.