Владимир Беляев - Священная война. Век XX

— Сабуров? Ага, помню. С ушибами. Ну?

— Он выздоравливающий.

— Совершенно верно. Очень приятно. Так что же из этого?

— У меня здесь мама живёт в деревне...

— Тоже очень приятно. Но какое отношение имеет одно к другому?

— Я прошу, — продолжала Аня, подняв на него глаза, — я хочу, пока он выздоравливающий, взять его к нам.

У неё были такие ясные, обрекающие на молчание глаза, что главный врач, у которого с языка уже готова была сорваться неопрятная шутка, промолчал.

Я его хочу взять к нам. Я вас очень прошу...

— Зачем? — уже серьёзно спросил он.

— Ему там будет лучше.

— Почему?

— Ему там будет лучше, — упрямо повторила Аня. — Я знаю, ему там будет лучше. Я вас очень прошу.

— Он что, ваш родственник?

— Нет, но... мне это очень нужно. Я должна быть с ним вместе, — отчаянно сказала она, решившись с этой минуты на любые слова, к каким бы он её ни вынудил, и на любые признания, даже ложные.

Главный врач считал в порядке вещей то, что у его сестёр и санитарок бывали романы с выздоравливающими, и не преследовал их, присвоив себе лишь право беззлобно, но грубовато шутить над этими маленькими тайнами. Но с такой откровенной, бесстрашной просьбой к нему обращались впервые.

Он растерялся от неожиданности и от взгляда Ани, смотревшей на него с такой свирепой надеждой, что он почувствовал себя почти как за операционным столом во время трудной операции.

Он должен был решать судьбу чужой жизни — это было ясно. Здесь нельзя было отвечать: «Посмотрим, как он себя чувствует», или: «Это не положено по правилам», или: «Надо подумать», — и, к чести его, ему не пришло в голову сказать ни одной из этих фраз. Ему оставалось сказать только «да» или «нет», и он сказал:

— Да, хорошо.

Разговор оказался неожиданно коротким. Ни он, ни Аня не знали, что говорить дальше, особенно Аня, приготовившаяся к отпору. Она полминуты растерянно постояла против него и, даже не поблагодарив, вышла.

Через час Сабурова в маленьком докторском «газике» перевезли на другой конец деревни — на выселки, в один из стоявших у самой воды домиков. Ниже домика протекала вода — спокойная, медленная и зелёная. Это был один из бесчисленных рукавов волжской Ахтубы. От воды к дому маленькой аллейкой поднималось несколько низкорослых ив. И вода, и оголённые деревья, и вросший в землю маленький домик показались Сабурову почти такими же тихими, как госпиталь.

В комнате, разгороженной на две половины — чистую и чёрную, — тоже было тихо. Тихо посторонился у дверей встретившийся им мальчик, тихо сидели за столом дно покрытые чёрными платками немолодые женщины — хозяйка избы и мать Ани. Это начавшееся в госпитале ощущение тишины неизменно оставалось у Сабурова все десять дней, которые он здесь прожил.

Когда он вошёл в избу, поддерживаемый под руку Аней и санитаром, хозяйка, степенно поклонившись ему, сказала: «Милости просим», а мать Ани сначала всплеснула руками, потом сказала: «Господи», потом: «Ой, до чего же вы переменились» — и только после этого: «Здравствуйте».

Санитар посадил Сабурова на широкую крестьянскую лавку у стола и остановился в сомнении.

— Ничего, — сказал Сабуров, — дальше сам дойду. Спасибо.

Санитар вышел. За ним на свою половину ушла хозяйка.

Аня подошла к большой кровати, стоявшей у русской печи, разделявшей избу на две половины, открыла одеяла и стала взбивать подушки, то есть сделала то, что санитарки каждый день делали в госпитале, но Сабурову казалось, что всё это у неё выходит как-то особенно хорошо. Он любовался ею, и ему было почти жаль, когда она сказала:

— Ну, вот и готово.

— Сейчас я перейду, подожди, — сказал он.

Мать Ани сидела тут же, за столом, и по тому, как она на него смотрела, он понимал, что с дочерью был уже разговор о нём. Мать Ани выглядела сейчас совсем не так, как тогда в Эльтоне. Казалось, она уже всё пережила и всё измерила в своей душе и теперь только ждала, когда всё это кончится.

— Да, здесь лучше, чем в Эльтоне, — сказал Сабуров после молчания.

— Лучше, — подтвердила она. — Мы тогда без памяти были. Я родню — и то забыла. Так до самого Эльтона и промахнула. А ведь тут у меня золовка. Конечно, хорошо. Разве сравнишь? Кабы под эту крышу да всю семью. Похудели как, — добавила она, поглядев в лицо Сабурову, и сразу перевела взгляд на Аню, молча сидевшую против него за столом.

И Сабуров понял, что мать этим взглядом прикидывает, как они будут вместе: он и Аня — такая молодая.

— Всё ездит она, — сказала мать и кивнула в сторону Ани. — Всё ездит, всё ездит, по пять раз на дню. И когда только это кончится?

Она встала, подвязала углы платка и пошла к дверям.

— Мама, мама, подожди, — кинулась к ней Аня. — Помоги Алексея Ивановича уложить.

— Да я сам, — попробовал возразить Сабуров.

Он хотел встать, но Аня уже подошла к нему с одной стороны, мать — с другой, и он, опираясь на их плечи, доковылял до кровати. Ноги ещё страшно ныли и подламывались. Когда он вытянулся на кровати, ему пришлось вытереть со лба испарину.

Мать вышла. Аня пододвинула скамейку и села рядом с ним.

— Ну? — скапал он.

— Хорошо? — ответила Лия вопросом на вопрос.

Сабуров протянул ей руку, она взяла её в свои и долго сидели, глядя на него, чуть-чуть раскачиваясь на скамейке, то ближе к нему, то дальше от него. Вдруг она испуганно остановилась.

— А руку совсем не больно?

— Нет, совсем не больно.

И она снова начала раскачиваться, пытливо глядя ему в лицо, разглядывая на нём каждую морщинку. Это был её человек, совсем её. Вот он лежал здесь, в её доме, и пусть дом был на самом деле не её, и завтра опять нужно будет ехать в Сталинград ей, а скоро и ему, но сейчас она держала его за руку и смотрела на него, и всё это было так неожиданно и хорошо, что у неё навернулись слёзы.

— Что ты? — спросил он.

Не отпуская его руки, она вытерла глаза о его плечо.

— Ничего. Просто я очень рада.

Она отодвинула скамейку, пересела на кровать, уткнулась лицом ему в грудь и заплакала. Она плакала долго, поднимала заплаканное лицо, улыбалась и снова утыкалась ему в грудь. Она плакала, вспоминая переправы через Волгу и то, как её ранили, и как ей было больно, и как он поцеловал её тогда, и как она волновалась, и как долго она его не видела, и какой он страшный был, когда его нашли, и как потом шесть дней она не могла попасть к нему.

Он смотрел на её волосы и медленно проводил по ним пальцами. Потом крепко и безмолвно прижал её к груди обеими руками. Услышав шаги, он сделал движение, чтобы отстраниться, но Аня, наоборот, только крепче прижалась к нему. Потом она подняла голову, посмотрела на мать и снова ещё крепче прижалась к нему. И тогда его осенило чувство, которое потом уже не исчезало, — что это навеки.