Владимир Беляев - Священная война. Век XX

Когда Сабуров вошёл, сидевший у огня боец вскочил, откозырял и спросил:

— Прикажете разбудить Конюкова, товарищ капитан?

— Разбудите.

— Товарищ старшина, товарищ старшина! — стал расталкивать Конюкова красноармеец.

Конюков, оправляя на ходу ремень, подбежал к Сабурову.

— Разрешите доложить! — гаркнул он, остановившись за три шага. — Гарнизон дома номер семь по Татарской улице находится в боевой готовности. Больных нет. Раненых двое. Особых происшествий нет. Докладывает старшина Конюков.

— Здравствуй, Конюков.

— Здравия желаю, — отчеканил Конюков и, отступив на шаг, опять вытянулся.

Несмотря на всю его дисциплинированность, было во внешности Конюкова что-то повое, чуть-чуть партизанское, что появляется у людей, долго сидящих в осаде, постоянно рискующих жизнью и отрезанных от остального мира. Ремень у Конюкова был по-прежнему затянут так, что не просунешь двух пальцев, но ушанка была надета залихватски набекрень, у пояса в треугольном чёрном футляре висел немецкий парабеллум, а на ногах красовались немецкие лётные сапоги с меховыми отворотами.

И по тому, как красноармеец спросил: «Прикажете разбудить Конюкова?» — не решаясь сам произвести это действие, и вообще по царившему в гарнизоне порядку Сабуров понял, что Конюков за эти дни поставил себя здесь как положено.

— Давно не был я у тебя, Конюков. Пришёл посмотреть, как живете.

— Хорошо живём, товарищ капитан.

— Скажи, пусть скамейку к печке принесут — я замёрз, и садись — поговорим.

— Прикажете разбудить людей? — спросил Конюков.

— Зачем будить? Устали, наверное?

— Точно так, устали.

— Это всё, что есть у тебя?

— Никак нет, не всё. Половина на постах, половина спит. По очереди и воюем, если только атаки нет.

— А если атака?

— А если атака, все на постах, по расписанию. Антонов! — позвал Конюков.

— Да.

— Найди товарищу капитану скамеечку. Одна нога здесь, другая там.

Скамеечки не нашлось, вместо неё боец принёс два автомобильных сиденья и положил их немного поодаль от печки, а сам стал ворошить дрова.

— Вольно, Конюков, — сказал Сабуров. — Садись. — И сам сел к огню.

Конюков тоже сел, наискось от него, но, даже сидя на низкой автомобильной подушке, ухитрялся сохранять подтянутый вид.

— Значит, теперь один в осаде сидишь? — спросил Сабуров.

— Так точно. За командира роты остался, как убило его.

— Сколько сейчас у тебя людей?

— Пятнадцать человек, считая меня.

— А было, когда принял команду?

— Семнадцать было. Двое за вчера и сегодня убыли по причине смерти. Убиты, значит, — пояснил он своё, даже ему самому показавшееся витиеватым официальное выражение.

— Как же ты войско своё расставил?

— Разрешите доложить. Значит, так. Днём у амбразур с пулемётами четверо лежат всё время. Двое в окопах по сторонам сидят, чтобы не обошли, чтобы с флангов наблюдать. Закопаны хорошо, и прямо из подвала туда ход идёт, чтобы головы не снесло, когда ползти будут. Вон дыра идёт, видите? Двое на первом этаже всё время дежурят: глядят вперёд, чтобы не подошли. Закрыты, конечно, меньше, но защита устроена. Мы туда из танка башню сволокли, кирпичами обложили. Вчера убило Максимюка. Не знали?

— Кажется, знал.

— Такой рыжий, у меня в отделении был. Ну, вчера в него попало. А так — бог милует. Всё предназначено по порядку, товарищ капитан. Сами сможете убедиться.

— Посмотрю, — сказал Сабуров.

— А пока не хотите ли картошечки отведать? Как раз жарим её. Мороженая, но она ещё слаще.

— Откуда же у тебя картошка?

— Ночью вчера пробрались до того подполья, где женщина была с детьми, которых убило. Помните?

— Помню.

— Пробрались. Сам лично я пробирался. Там от взрыва разбросало. Полмешка набрал. Вы мороженую не кушаете?

— Нет, почему же? Ем, — сказал Сабуров.

— Сейчас мы всё сделаем. Антонов, поверни ещё раз картошку. Погоди, я сам.

Конюков встал и, вытащив из-за пояса широкий трофейный нож, стал поворачивать на сковороде картошку.

— У нас тут хозяйство, товарищ капитан. Я люблю, чтобы всему своё место было. Отведайте картошки, — предложил он, стаскивая с времянки сковородку и ставя её на пол. — Вот, пожалуйста, ножичек.

Сабуров взял нож и, обжигаясь, съел несколько кружков картошки.

Конюков, у которого на боку болталась немецкая, обшитая войлоком, фляга, хотел спросить у капитана, выпьет ли он, но дисциплина взяла верх: начальство само знает, когда пить, когда не пить.

— А ты чего не ешь? — спросил Сабуров.

— Отведайте ещё, потом и мы покушаем.

Сабуров отказался и подвинул сковородку Конюкову.

Тот наскоро подцепил ножом немножко картошки и, ещё не дожевав, позвал дежурного:

— Буди бойцов. Ужин готовый.

Сабуров поднялся.

— Пока будут ужинать, сходим наверх.

— Есть, товарищ капитан. Вот сюда, пожалуйста.

Они вылезли наверх по обломку пожарной лестницы.

Раньше она служила для того, чтобы взбираться на шестой или седьмой этаж, под небо, а теперь они поднялись всего на семь или восемь ступенек и оказались уже под небом, хотя на самом деле это был всего лишь первый этаж, едва поднимавшийся над уровнем земли.

Ночь была тёмная и морозная.

— Пригнитесь, товарищ капитан, к парапету. Тут нет-нет да и стеганёт.

Пригнувшись, они прошли шагов десять и за углом стены нашли первого из часовых. Он лежал между обломками, на которые наискось были положены два рельса, а сверх них несколько мешков с цементом.

— Сидоров, — шёпотом позвал Конюков.

— Я.

— Что наблюдаешь?

— Ничего не наблюдаю.

— Замёрз?

— Пробирает.

— Терпи, скоро смена выйдет. Картошку жарить будешь. Ты сегодня за повара.

— Только бы до печки добраться. А там я что хочешь испеку. Холодно!

— Ну, наблюдай, — распорядился Конюков. — Приказаний не будет, товарищ капитан?

— Не будет, — сказал Сабуров.

Они переползли ко второму наблюдателю, устроившемуся в поставленной между обломками стены пустой башне танка. Верхний люк башни сейчас был открыт, и наблюдатель стоял в ней так, что была видна одна его голова.

— Дюже ледяная башня, — сказал Конюков. — Мы уже в ней матрац положили, чтоб была возможность сидеть. А уж что зимой будет, в январе или феврале, — страсть, если холода ударят. Как уж тут сидеть? Прямо хоть водки двойной паек выдавай тому, который дежурный тут. — Конюков говорил об этой танковой башне так» словно она величина постоянная и ему со своими дежурными придётся сидеть именно в этой башне ещё и в январе и в феврале. — А весна придёт, солнышко пригреет, тогда, конечно, легче станет, — продолжал Конюков свою мысль. — Чего наблюдаешь, Гавриленко?

— Шуршало малость, — шёпотом отозвался Гавриленко. — А сейчас тихо.