Павел Северный - Сказание о Старом Урале

– Никита умом и сердцем не плох. Молодость только в нем неуемна.

– Узду пора надеть. Страх берет, как подумаю, кому все останется, когда мы в землю ляжем. Узду, говорю, надень на Никиту. Ему хуже будет, если я надевать начну, кудри могу забрызгать!

– За тем к тебе и приплыла: поставь Никиту на правильный путь! Каково мне глядеть, если парень по глупости с отца пример возьмет да в роду трутнем окажется? Помоги, Семен!

– Зря просишь и зря пужаешься. Думаешь, в Кергедане не бываю, так не знаю, что у вас и творится? Чусовой попрекнула? А того не подумала, что для меня все строгановское одинаково? Кама ноне в твоих руках, а я силу их знаю и в нее верю. Иным мужицким до них далеко. Ежели иной раз вожжи натирают, надень наши кожаные рукавицы. Знать должна, что Строгановы приучены вожжи всегда в рукавицах держать! Чья ты, Катерина? Не позабыла, чать?

– Строганова я. Как и ты.

– Так и будь Строгановой, и от прихода татар со страху на стену не лезь. Они сами на наши стены не от лихости, а со страху полезут, потому что Строгановы Русь к Сибири близко подвели. Нападут если на Каму, ударят по городкам, ты их сама в ответ наотмашь хлещи... С Камы нас никто никогда вымести не посмеет, ежели от мора какого сами не вымрем. Не узнаю тебя. Страхом пустым седину в волосы допустила, в глазах тоску развела, того и гляди, горючими слезами заплачешь.

В словах Семена Катерина почувствовала тепло; они тронули ее.

– А ты опять с белой кошкой? Новую, что ли, завела?

– Пришлось. Прошлой осенью Гришка со злобы мою персидскую соколам кинул.

– Дуроплясничает с жиру... Прости меня, Катерина. Вон гостья ко мне идет!

Катерина увидела на улице светловолосую девушку.

– Кто это к тебе?

– Боярышня, Анна Муравина.

Семен встретил Анну перед домом, вместе поднялись они на крыльцо.

– Вот, Аннушка, погляди на нашу Катерину Алексеевну, про которую не раз тебе сказывал. Погляди и ты, Катерина, боярышню. Дала обещание замуж за меня пойти.

Катерина поняла все еще до того, как слово было сказано, и все-таки не сдержалась, опустила руки. Кошка упала на пол и жалобно мяукнула. Катерина посмотрела на Анну испытующе и враждебно, потом постаралась улыбнуться...

– Вот, Семен, говорила я тебе: и по твою душу девичья любовь придет!

Укромный скит монахини Алевтины в Верхнем городке стоял на берегу озера под древними елями, оплетенными от комлей до вершин серовато-зеленым лишайником. Маленькое окно скита смотрит на озерную заводь, заросшую кувшинками и осокой. Под окном завалинка, усыпанная опавшей хвоей.

Городок весь облучен утренним солнцем, а вокруг скита еще будто сумерки из-за густой тени. Часть заводи на свету – там цветы закрылись, а где на воде лежит тень, раскрытые чашечки не сожмутся до полудня.

Монахиня Алевтина сидит на завалинке. Голова укрыта апостольником, снятый клобук – в сторонке. Семен Строганов стоя слушает тихий говор монахини и примечает, что с той поры, как привез ее с острова, облик ее резко изменился, будто она как-то сразу состарилась: на восковом лице глубоко запали глаза; нос заострился, сухие губы словно посинели.

– Недобрые сны мне, Строганов, снятся. Ничем не могу себя от них уберечь. Ночей не сплю. Молюсь... Чаще о прошедшем мне сны. О той поре, что меня сюда, на край света привела. Его частенько вижу. Догадываешься, про кого речь веду? Глядит на меня, как коршун. Давно его проклясть собираюсь, да боюсь, что проклятие мое не на одного него падет! Ты, Строганов, про многое не ведаешь, что на Руси деется. Коршун царь Иван. Русь он в кровь исклевал. Кровью лучших людей ее залил, будто хочет народ в ней утопить и одинешенек на Руси остаться. Меня заклевал. Цариц своих заклевывает. Не веришь? Потому и не веришь, что к твоему роду царь милостив до времени, а падет на вас – тоже заклюет. Что сотворит с тобой, ежели прознает, что меня укрываешь? Ведомо тебе сие? Не устрашишься? А то лучше бы ты нас в Москву отослал!

Монахиня устало прикрыла глаза, помолчала, выждала, что ответит ей Строганов. Он только головой тряхнул, давая понять: мол, пустое говоришь, старая. Монахиня снова нарушила молчание.

– Поглядел бы теперь царь на меня. Хоть бы одним глазком взглянул, какая стала, из-за него по свету мыкаясь. Старуха, совсем старуха, ране времени. А как жить-то мне хотелось! Дочку растила, наглядеться на нее не могла. Он же загнал меня под клобук монашеский.

Говорила монахиня, а из полуприкрытых глаз катились слезинки на впалые щеки.

– У тебя мне хорошо. Всяк заботится... Люди добрые, душевные. Раньше не понимала людей, себя только любила. Тебе спасибо, что навестил. Что Аннушка? Резвится, поди, с новыми подружками, девицами сенными? Пошто не приплыла погостить здесь, али не замирились еще язычники? Пусть радуется Аннушка житью, пока молода. Она на жизнь и на людей поглядеть-то еще не успела. Повидать ее скорее хочу, по голосу ее соскучилась. А теперь ступай! Зря времени со старухой не роняй. Да мне молиться пора!

– Дозвольте, матушка, вам про то сказать, из-за чего покой ваш нарушил.

– Говори.

– Благословите, матушка, Аннушку женою назвать.

Монахиня медленно выпрямилась и встала. Надела клобук, смерила Строганова недобрым взглядом.

– Вон зачем приехал? Вон о чем замыслить посмел! Боярышню Муравину в жены захотел взять? Обрадовался, смерд, что, гонимая царем, она тебе в лапы попала? Как посмел? Не забывай, что царь не ее, а меня по свету гоняет. Дочь боярская ни в чем не повинна перед ним. Анна моя из древнего, знатнейшего рода на Руси. Не пара она тебе, купчишке безродному. Не для того она на свет уродилась, чтобы тебе женой стать.

Перед Семеном стояла уже не смиренная инокиня-скитница, а разгневанная боярская вдова. Глаза ее засверкали.

– Богат ты, это верно. В своем крае сумел возвеличиться. К царю в милость по золотой лестнице вышагал. Все это верно. Но помышлять об Аннушке не смей. Не для тебя ее растила. Не для твоих рук ее красота, найдется ей супруг достойнее тебя.

– Пошто так молвите? Аннушка сама мне согласие дала. Я ее к тому не принуждал. Хочет она со мной под венец. Благословения твоего ждет.

– Ступай немедля с глаз моих прочь. Не слыхала твоих слов дерзновенных! Кто не в свои сани садится, тому можно и головы не сносить.

Монахиня подошла к двери скита. Открыла ее, но задержалась на пороге. Обернулась к Семену, и увидел он, что из ее глаз исчезла колючая недоброта. Заливали их слезы.

– Стой, Семен Строганов! Думаешь, гордыня боярская во мне кипит и против тебя, мужика богатого, восстает? Так знай же: рождение Аннушки – тайна. Не бабья, грешная, а великая тайна, от коей судьбы людские зависят, среди них и собственная ее судьба. Голову свою под царский удар поставишь, ежели за Аннушкой потянешься.