Павел Северный - Сказание о Старом Урале

Изловленные, как звери, демидовскими приспешниками, эти-то люди и помогли Акинфию устоять в крае, прочно утвердиться на широко расставленных ногах.

Это их трудом и выносливостью был запружен новый невьянский пруд, вырублена в лесах и проложена по топям открытая еще Ермаком и забытая Русью дорога на Чусовую, по которой Демидовы повезли на реку Каму, а по ней в Россию, к царю, свое первое уральское железо.

Нечеловеческий труд кержаков врылся в камни шахтами, воспламенил жар доменных печей.

Спор Руси с новой Россией гнал народ за покоем, за тихой, светлой жизнью в «пустыню», заповедную лесную глушь, где на таежных тропах хватали людей беспощадные руки хозяйских наймитов, гнали народ, как скотину, в Невьянск и уже в новом, демидовском «волосатом» облике разводили по рудникам, шахтам и заводам.

Акинфий отлично понимал, почему царь отдал рудные богатства в руки Демидовых. Отдал потому, что хотел демидовской сметкой, упорством, жадностью и воровской хваткой растормошить беспечно ленивый сон уральских казенных заводов.

Царь не ошибся в расчетах. Норов Демидовых и нрав царской казенщины, начав спор за несметные богатства, сшиблись лбами, раскровянив друг друга. Царю тогда было недосуг разбирать споры Демидовых с царскими начальниками края. Мимо ушей пропускал Петр доносы фискалов на Демидова. Царю нужен был металл, нужен был на Урале хозяин, умеющий утвердить себя в крае хотя бы по закону «бей первый».

Во всей стране Петровой не было тогда покоя, не мог царь требовать и от Демидовых, чтобы те принесли покой на Урал.

Вся страна была залита людской кровью, сочилась она и на пробужденном Урале. Зато Демидовы давали замечательное железо, притом больше, чем весь казенный Урал со дня первой плавки.

Акинфий дорого заплатил за честь быть главным вершителем судеб горного Урала: заплатил собственным душевным покоем, семейными радостями, разлукой с женой, детьми, матерью, разлукой со всем, что когда-то было дорого. И если теперь никому не было никакого дела до того, что пережил на жизненном пути богач и делец Акинфий, сам-то он знал про себя, что истинная радость была только в родной Туле. Истинную радость жизни он испытывал в дедовой, потом в отцовской избе, тесной и низкой, почти землянке. Но в эту землянку он приходил с работы в кузнице и мог покачать в люльке своего маленького сына, обнять жену, пошептаться с ней. Все это пришлось оставить ради умножения богатства, ради возвеличения рода, ненасытного стремления к могуществу. За тридцать три года оно осуществлено, цель достигнута. Но за это он заслужил в крае ненависть тех, кто трудом и страданиями добывал ему славу и богатство.

Ненависть к нему видна во взгляде каждого подневольного человека, даже в глазах детей. Она не уймется и после его смерти, как не потухла в народе ненависть к покойному отцу. Эта жгучая народная ненависть придавит плечи сыновей, внуков, правнуков. И сильнее всего она именно к нему, утвердившему владычество Демидовых в крае. Покамест он укрывался от этой ненависти в своем дворце, где окна защищены чугунными решетками. Теперь ненависть проникает и в стены дворца, скрыто сквозит во взглядах челяди. Это еще только первые искры будущего пожара. Злоба, пока еще исподволь, нет-нет да и прошелестит в тайных шепотах, за спиной, по углам.

Еще страшнее, еще опаснее ненависти людской, народной завистливая ненависть вельмож, недоброжелательство важных чиновников, царедворцев, петербургских сановников.

Акинфий помнил, как низко приходилось отцу сгибать спину перед петровскими вельможами. Как дорого приходилось платить унижением, деньгами, подарками тем, в чьи руки попадали очередные доносы. Как дорого платил сам Акинфий своим высокопоставленным завистникам! Главным образом ради этих взяток он и начал тайную чеканку серебряных рублей в подземельях Наклонной башни. Колыванское серебро лилось в карманы жадного, завистливого окружения курляндского проходимца, наряженного императрицей в расшитый золотом камзол обер-камергера двора.

Отгремели войны со шведами. Петр, презиравший и унижавший вековую боярскую спесь, выводил на историческую сцену новых людей, ставя их к рулю государства. Люди эти, не обремененные родовой знатностью, были способны с засученными рукавами помогать ему заново устраивать государство. Лучших помощников царь награждал щедро, порождая новое барство, не всегда чистое на руку, но свободное от вековых предрассудков. Жесткие повадки петровского барства продолжали гнать народ в бродяжничество, в те же леса Каменного пояса, умножая рабочую силу Демидовых.

Кузнец Никита Антуфьев начал знакомство с Петром в тысяча шестьсот девяносто шестом году, когда царь проездом через Тулу поручил ему починить иностранный пистолет. Сын Антуфьева дворянин Акинфий Демидов получил в обиход вместо тульской кузницы весь неведомый уральский край.

После смерти, в один год с Петром, Никиты Демидова-Антуфьева троим сыновьям достались тринадцать уральских заводов, поместья на Чусовой и Каме, роскошные дворцы в Петербурге, Москве, Невьянске, Тагиле и Ревде, десятки тысяч десятин уральских угодий с рудниками и девственными лесами.

Акинфий занял в роду место отца, готовый ко всему, что его ожидало перед лицом новых властелинов на престоле и у подножия трона, перед лицом старого родовитого дворянства и многочисленных иноземных хищников, тянувшихся к богатству.

Бесшумно отворилась дверь опочивальни. Седенький камердинер Самойлыч подбросил в огонь камина свежих поленьев.

– Стало быть, не ложились?

– Нога докучает. Колено болит.

– Может, утрось застудили, верхом катаясь?

– Сусанна Захаровна меня не спрашивала?

– Барыня тоже не спят-с. Все изволят ходить-с по опочивальне. Собаки в доме ее тревожат.

– Понять не могу, с чего воют?

– Кто их знает? Без причины животное не завоет. Дозволю доложить, злее всех воет кобель Татищев.

Демидов усмехнулся. Он знал, что эта кобелиная кличка, присвоенная псу после вторичного прибытия начальника на Урал, уже стала известна ненавистному сановнику.

– Характером мой кобель весь в него, в начальника Урала. Скулит, воет и беспричинно тоску нагоняет.

– Может, припарку из мяты на колено дозволите наложить? Или лекаря разбудить?

– Ничего не надо.

Самойлыч снял со свечи нагар.

– Так не спит, сказываешь, Сусанна Захаровна?

– Никак нет-с, изволит бодрствовать.

– Поутру разузнай у дежурной девки, правда ли собачий вой ей докучал. Не позабудь.

После полуночи собачий вой как будто притих, но и тишина не отогнала от Акинфия докучной бессонницы.

Сидя в кресле, он сжимал веки. Сознание на минуты мутилось, подергивалось тонкой пленочкой сна, но тут же прояснялось. Мысли расползались, разбредались, как сытые мыши в сусеке с зерном. За окном трещали от мороза деревья так громко, что Демидов вздрагивал и морщился. Он все настойчивее думал о Сусанне. Может, и она попросту соскучилась, не спит от одиночества и потребности в ласке? Мучается бабьей гордостью, потому и морит себя и его разлукой?