Михаил Коршунов - Мальчишник

— Сама сделала занавески, сама покрасила в зеленый цвет абажуры. Бегала со своими учениками-мухинцами на фабрику и красила скатерти. Сто скатертей. Меня пытались убедить все те же руководители, а их над нами было много, что зеленые абажуры не должны быть такими интенсивно зелеными. Я доказала, что должны. Что прежде подобные вещи в Петербурге были именно интенсивного, активного цвета. Об этом говорила Анна Ахматова, которую я часто видела в кабинете у моего отца. Анна Андреевна так и говорила: активный цвет — это цвет петербургских интерьеров. Потом начались поиски красного дерева, чтобы сделать тумбы под лампы. Нашла я в городе красное дерево — на мебельной фабрике. Отходы. Такого вот размера отходы, вполне подходящего для тумб. Дерево привозится с Берега Слоновой Кости.

— Юго-Западная Африка. Всего-навсего.

— Да. Всего-навсего.

— Как родилась идея «книжного» гобелена?

— Гобелен делала моя дочь Анастасия. Я сказала, чтобы был Пушкин, но не впрямую. Вскоре Анастасия показала первый эскиз — мемориальные пушкинские доски. Их у нас в городе много, и они разные — квадратные, прямоугольные, овальные. Белые, красные, коричневые. Казалось бы, идея неплохая.

— Вполне, неплохая.

— А я, как заказчик, все-таки отвергла. И тогда Анастасия делает, на мой взгляд…

— Взгляд заказчика…

— Да. Взгляд заказчика, удачный набросок: книжные полки. Причем первоначальной идеей послужили книжные полки деда, то есть моего отца.

— Бориса Викторовича Томашевского, — сказал я. — Борис Викторович преподавал в Литинституте, в Москве.

— Преподавал. У него учился Юрий Тынянов. Книжные полки моего отца — почти повторение книжных полок в кабинете Пушкина. И даже книги отец подбирал пушкинские — какие были у Пушкина или какие Пушкин мог бы читать. Подбирал всю жизнь. Это послужило для Анастасии толчком, что ли. Да и помните, как Пушкин попрощался со своими книгами.

— «Прощайте, друзья!»

— Вот так и решен этот гобелен: «Прощайте, друзья!» Была натянута основа на раму, и гобелен уже начат. И тут приказ: срочно освободить помещение мастерской. И как мы ни упрашивали начальство, ни умоляли: освободить — и все! Опять — не пускайте пузыри. Мы сняли основу, собрали моточки-клубочки. Представляете себе все начать сначала!..

— Да. Немного представляю. Я видел, как плетут гобелены Рахимова, Еремеева и Ганько.

— Значит, вам понятно. Распухают пальцы, делаются какими-то обнаженными. Ломит спину. Болят от напряжения глаза, иногда даже нет сил элементарно прочесть газету. А тут — освободить помещение, и все сначала.

— Что случилось?

— Туда заселялась дрожжевая фабрика.

— А как Анастасия?

— Измучилась вконец. Исстрадалась, исплакалась, но опять поставлена рама, натянута основа, нашлись добровольные помощницы. Шестнадцать цветов в гобелене. Он особый. Единственный в своем роде. Аналогов нет. Я бы назвала его интерьерным. Два года непрерывной, мучительной, изнурительной работы.

— Ну теперь, кажется, все в порядке.

— Вы, как я поняла, были в Литературном кафе?

— Были. Я, моя Вика и Алла Загребина — наша ленинградская знакомая. Мы провели вечер. — Я умолчал: это было в день рождения Вики. — Мы слушали стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Веневитинова, Тютчева в исполнении ленинградских актеров. Слушали старинные русские романсы под гитару. Все замечательно, Зоя Борисовна. И ваши зеленые лампы на тумбах красного дерева, и светло-зеленые скатерти, и без рисунков гладкие ковры, и старинные гравюры с пейзажами города, и, конечно, гобелен Анастасии — единственный в мире, такой пушкинский: «Прощайте, друзья!» И колокольчик, который иногда звенел в кафе, будто бы едет, едет Иван Пущин!

Из обращения директора кафе Татьяны Алексеевны Григорьевой к посетителям:

— Сегодня вы гости Литературного кафе, но небольшое усилие фантазии перенесет вас в знаменитую кондитерскую Вольфа и Беранже, которая находилась именно в этом доме…

Листья лежат по краям неподвижных светлых луж осенним багетом; падают, слетают в Лебяжью канавку и плывут от скульптурной группы «Амур и Психея» к Пушкину.

Листья движутся длинными поясками по течению: плывет к Пушкину на Мойку из Летнего сада осень. Проходит под Нижне-Лебяжьим мостом, поворачивает направо и подплывает под Садовый мост № 2, потом направляется к Мало-Конюшенному мосту, потом к Большому Конюшенному и — к дому, к последней квартире поэта.

Квартира на капитальном ремонте. Снята мемориальная доска, но кто-то мелом написал: «Здесь жил Пушкин», и там, где была доска, в небольшой, образовавшейся нише лежат цветы.

Мимо по реке плыл Летний сад, тонкими поясками листьев связывая воедино Амура и Психею, Пушкина и Наталью Николаевну.

В Ленинграде живут Гена и Наташа Быковы, ювелиры-художники. Мы видели их работы: старинная серебряная чайная ложка и внутри ложки, как в маленькой ладони, спрятался маленький букет цветов. Или — три чайных ложки стоят вплотную вместе по кругу на черенках, «ладонями» вверх: так они спаяны, соединены. И внутри этой композиции тоже — маленький букет. Но самая, пожалуй, поразительная композиция — это осенние листья: они небрежно лежат на столе, сделанные из тончайшего притемненного серебра, — сухие листья из Летнего сада. Тем более — из окон квартиры Быковых виден, через Фонтанку, Летний сад. Видят Наташа и Гена его постоянно.

А Белая дача? В двадцати трех верстах от Петербурга? Царскосельский парусник, который выплыл из глубины царскосельских парков и садов? Дача сейчас стоит как осень. Из ее водосточных труб высыпаются сухие листья. Где-то тихо отворилась и еще тише затворилась дверь. Тонкой клавишей скрипнула половица. Парусно хлопнул занавеской ветер. Прокричала, пролетела в осенней высоте «Белая лебедь».

А Камеронова галерея?

В ней застыли, вытянулись в ряд сухие, как осень, кареты. А рядом с галереей застыл, как гренадер, совершенно красного цвета клен.

— Царская осень в Царском Селе, — сказал поэт в наши дни.

— Ты знаешь, — говорит Вика. — И все-таки лето.

— Что значит — все-таки?

— Я за то, чтобы царское лето в Царском Селе, чтобы всегда было бы пылающе светло, как было в детстве. Наколдуй июнь с июлем, и пусть дача солнечно выплывает из зеленых парков и садов.

А путь наш между тем лежал к Пяти углам, к грозной гадальщице Александре Филипповне. Она же — Александр Македонский. Так ее прозвали современники.

— Тебе не страшно? — спрашивает Вика.

Я говорю, что по-прежнему опасаюсь этого места, и в свою очередь спрашиваю:

— А ты? Как ты к нему настроена?

— Так, пожалуй, и должно быть, — кивает Вика, не противоречит.