Сергей Карпенко - Врангель. Последний главком

— Так вы, Иван Павлович, считаете, можно дать ему всю Первую конную? Пока Эрдели не воротится...

— Другого выхода, Антон Иванович, нет. Уже ясно, что старику Афросимову она не по зубам: растерял бойцовские качества и тугоумие одолело. И дела не сделает, и дивизию погубит.

Деникин, уйдя в себя, сухим пером костяной ручки рисовал поверх рапорта Врангеля какие-то невидимые фигуры.

— Ладно, быть по сему. Готовьте приказ: Афросимова — вернуть на бригаду, Врангеля — на дивизию, временно командующим. А там... как пойдут дела у Эрдели... — Перо нырнуло в бронзовую чернильницу. — Негоже лишаться единственного достойного начальника кавалерии, но кого ещё пошлёшь в Тифлис...

Бесконечные обсуждения, как получить из Грузии — в правительстве её окопались сплошь социалисты и противники Великой России — хотя бы часть имущества бывшего Кавказского фронта, велись между ними денно и нощно... А потому сейчас по молчаливому согласию отвлекаться не стали.

— Как-то Врангеля примут в дивизии, Иван Павлович... Всё-таки не первопоходник, — спохватился вдруг Деникин, не дописав резолюции. — Верно, следовало предупредить его, а?

— Не стоит вам беспокоиться на этот счёт, Антон Иванович. Я с ним поговорю. Казакам Врангель придётся не по нраву, скорее, баронским титулом... Но командовал он казаками предостоточно и, насколько мне известно, умеет брать части в руки и завоёвывать популярность. Сами видели, каков...

— М-да... Крутость нрава так и прёт. А какая у него репутация?

— Сослуживцы утверждают, что в Маньчжурскую кампанию он слыл за храброго офицера. Но ничем особенным не выделялся. Разве только тем, что добивался получения отличий чинами вместо орденов...

— Вот как...

— Ну, это понятно: раз в свои двадцать шесть, имея образование инженера и будучи всего лишь хорунжим, он решил остаться в армии, у него просто не было иного способа угнаться за сверстниками. И ему это удалось...

Романовский сохранял беспристрастный тон, а сам не мог отделаться от неприятного ощущения, оставленного у него новым подчинённым... Внешне барон совсем не располагает: для столь высокого роста чрезмерно худ, шея несуразно вытянутая и переходит в затылок без всякого утолщения, удлинённое лицо рано состарили морщины, пролёгшие от крыльев носа до уголков губ, серые с желтизной глаза — прямо-таки волчьи... А главное, сдержанность и покладистость его — явно напускные, на наивных людей рассчитанные. А что там скрывается за ними помимо решительности и, очевидно, сильной воли? Разумеется, честолюбие. Ещё ум. И ум острый: выдают проникающий взгляд с затаённой насмешкой и тщательно взвешенные слова. Но если ум целиком во власти честолюбия — жди конфликтов между ним и другими начальниками, а то и штабом армии. Лишняя головная боль...

— ...Курсы в академии он кончил хорошо. Для выпускника Горного института было бы странным кончить плохо... Но по штабной линии не пошёл. И после прохождения курса в Офицерской кавалерийской школе вернулся в свой полк — лейб-гвардии Конный...

— И это понятно, — благодушно заметил Деникин. — Рассчитывал получить полковника раньше, чем в Генштабе [34] С петровских времён до 1917 г. чинопроизводство (система повышения офицеров по служебной лестнице) в гвардии как элите вооружённых сил России отличалось от остальных частей и военных учреждений, включая Генеральный штаб. Среди прочего эта система отличалась ускоренным производством в следующий чин, в том числе и за счёт того, что в гвардии отсутствовал чин подполковника и капитан (в кавалерии — ротмистр) производился сразу в чин полковника. .

— Именно. В результате он был произведён в генералы на тринадцатом году службы.

Деникин неопределённо хмыкнул и, избавившись от не нужной уже ручки, провёл ладонью по взопревшей шее.

— А я только на двадцать первом, знаете ли.

— Естественно, Антон Иванович... Если бы вы были сыном барона, а не бывшего крепостного крестьянина, выбившегося в офицеры... И служили бы в гвардии, а не в матушке-пехоте, да имели связи при дворе... — Романовский невозмутимо пожал плечами.

— Да если бы меня, скажите уж, не турнули из академии за неуспеваемость, и не пришлось бы поступать вторично...

Рассмеялись одновременно и легко. Промокнув платком слезу, Деникин покачал головой.

— Стало быть, слона-то я и не приметил. Гвардейского честолюбия то бишь... Ну, это не беда. Посмотрим, как воевать будет в наших условиях. Если хорошо, так для Эрдели и другое назначение найдётся.

И, помолчав, добавил со вздохом:

— Эх, нет Маркова... И никого, подобного ему, уже не найти...

Тяжесть вздоха и приглушённость голоса выдали нахлынувшую вдруг горечь. И трёх месяцев не прошло, как в первом же после выступления в новый поход на Кубань бою, за станцию Шаблиевка, случайным снарядом ранило смертельно их общего и самого близкого друга — генерала Маркова. От Бога был военачальник, и человеческих качеств исключительных.

Романовский, забирая со стола предназначенные для него бумаги, легко коснулся руки Деникина, но от банальных слов удержался. Не нужны им никакие слова: ни для осознания тяжести потери, ни для утешения.

Ещё не пробило восьми, и старая кухарка только-только внесла горячий завтрак, как посыльный из штаба армии доставил записку: Романовский вызывает к себе.

Квартировал тот в доме фабриканта подсолнечного масла армянина Аведова, на Гимназической улице. Вымостить её руки у властей не дошли, и ветер гонял по ней завихрения густой пыли.

У кованой калитки стоял со скучающим видом одиночный часовой — мордатый вихрастый казак в чёрной черкеске при алом бешмете — и украдкой лузгал семечки. Черкеска, на взгляд Врангеля, нуждалась в щётке, бешмет — в утюге, а казак — в хорошей зуботычине, дабы освежить в его затуманенных революцией мозгах правила караульной службы. Беспечность неприятно удивила: ведь фронт совсем близко, а в городе, верно, полным-полно большевиков и всякой пролетарской шпаны.

Начальнику штаба отвели весь первый этаж массивного особняка. Танцевальный зал превратили в кабинет: вдоль стены с высокими полуовальными окнами выстроились роскошные пальмы в больших кадках резного дерева, в угол задвинут зачехлённый белой материей рояль, паркет кое-где сохранил зеркальный блеск. У глухой стены — большой несгораемый шкаф, совсем недавно выкрашенный в казённый тёмно-зелёный цвет, и дубовый письменный стол с простым письменным прибором: стеклянным на подставке голубоватого мрамора. В центре зала — прямоугольный обеденный стол, устеленный картами. Самые большие кое-где свешиваются вроде скатерти. Вокруг стола ровно расставлены гостиные кресла, обитые чёрной кожей.