Александр Кривицкий - Ежедневные заботы

Макферсон произносил эту тираду с таким искренним презрением к человеку, к личности, к народу, что на мгновение его звериный антидемократизм обнажался до конца. Как здесь было не вспомнить восьмидесятилетнего Рандольфа Херста, который диктовал по телетайпу одновременно в десятки принадлежавших ему газет точные указания о стиле и характере новых антисоветских кампаний, угрожающих миру и демократии.

Американская пресса всегда славилась такими «боссами». Теперь их немало и в Западной Европе. Достаточно назвать имя Акселя Шпрингера, издателя, идеолога и редактора огромной сети газет и журналов в Западной Германии, с их проповедью реванша и антикоммунизма. Этот человек, целиком импортированный из «третьего рейха», как привидение старой злобы, мертвит все, к чему ни прикоснется строкой своих изданий.

Умная игра Чебана опиралась не только на текст пьесы. Слишком хорошо известна советским людям суть капиталистической прессы, слишком много вреда принесла она миру, чтобы зрелый актер мог пройти мимо всего, что известно о дьявольской кухне газетных монополий.

Один из столпов буржуазной печати в ответ на вопрос, что способствует сбыту газеты и определяет ее лицо, ответил: «В первую очередь — война. Если нет войны, то газету весьма интересует описание пышных похорон. Следующее место принадлежит выдающимся убийствам. Затем идут блестящие зрелища и церемонии».

Бывший редактор английской газеты «Дейли мэйл» Кеннеди Джонс довольно правильно очертил круг интересов капиталистической прессы. Он только умолчал о немаловажном обстоятельстве, которым уже давно руководствуются его коллеги.

Если нет убийства — его надо выдумать, если зрелища недостаточно пышны и значительны — их надо приукрасить, если нет войны, нужно ее разжечь.

Сколько лжи нагромоздила реакционная печать США о событиях в Иране и Афганистане, как она травила Чили времен Альенде и травит Кубу в наши дни!

Какими только провокациями она не пользуется, чтобы вызвать массовый шовинистический психоз у населения, как звонко рукоплещет умопомрачительному военному бюджету Пентагона и всем подкопам под мирную разрядку.

Послевоенное время знает такие козни газетных концернов, перед которыми вся прошлая история капиталистической прессы выглядит «ясельным периодом», детской забавой.

В то время когда Симонов писал свою пьесу, в героях американской журналистики ходили такие молодцы, как Билл Роуз — первый, после Аль-Капоне, гангстер Америки, друг покойного Бернарда Баруха, финансиста-атомщика, сменивший бандитский «кольт» на перо фельетониста, или как Рейбен Маури по кличке Двуликий Янус, получивший известность тем, что, фабрикуя передовые для нью-йоркской «Дейли ньюс» и еженедельника «Колльерс», он отстаивал в этих различных изданиях разные точки зрения на один и тот же предмет.

Теперь этот журнал уже не выходит, но в послевоенное время он посвятил один из своих номеров фантастическому описанию оккупации СССР американскими войсками в итоге третьей мировой войны. Каково!

Так вот, издатель «Колльерс» Уильям Ченери однажды заявил: «Мы наняли Маури не из-за личных взглядов, мы не знаем, каковы его личные взгляды, и, по правде говоря, нас это не интересует».

Макферсон из пьесы Симонова раздраженно говорит Смиту: «Меня никогда не интересует, что думают мои корреспонденты… Меня интересует только то, что они пишут».

Совпадение полное!

Одно оно могло бы умерить пыл тех буржуазных газет, которые встретили в штыки постановку «Русского вопроса» в Москве и в Берлине, обвиняя пьесу в «необъективной оценке» американской печати.

Но если существуют роузы и маури, то вполне понятны причины бешенства Макферсона, когда он знакомится с книгой Смита. Он любит неожиданности в политике, но только если они исходят от него самого. Чебан добивался разоблачения Макферсона тонкой реалистической игрой, нигде не впадая в шарж, в преувеличение.

Раньше, чем он произносил реплику, мы как бы видели ее и все чувства, какие ей сопутствуют, на необычайно выразительном лице актера. Мы замечали каждую из его двенадцати улыбок — нехитрый арсенал внешнего демократизма.

Но он страшен, этот газетный воротила — доверенный человек Уолл-стрита, знающий гораздо больше того, что он говорит на сцене. Он сознательно работает на войну, его старомодность служит ему в некоторых случаях щитом, но, поверьте, как бы говорит Чебан — Макферсон: не Гульд, а он сам сделает все, что необходимо.

В Европе еще не повсюду подготовлены к развязности суперполитиков гульдовского толка! Такие нет-нет да и сболтнут лишнее. А Макферсон уже в прошлую мировую войну не худо делал свое дело. У него старые связи с живыми и мертвыми — он лично знал Муссолини и Гитлера, а теперь ведет дружбу с самим Черчиллем.

На сцене вырастала символическая зловещая фигура поджигателя войны, человека без морали и чести, верного оруженосца мировых банков, размахивающего своим черным газетным знаменем.

Но в чем-то — в тоне отрывочных замечаний: «Мне нужна эта книга о России…», «Не обманывайте себя, они гораздо сильнее, чем кажутся…», в секундной растерянности, в искоса брошенном взгляде — сквозит отлично переданная актером тревога Макферсона. Как метко подтверждает это Боб Мэрфи, друг Смита: «Несмотря на все свои удачи, наши шефы в тревоге. Они не хуже нас с тобой знают, что половина Америки думает совсем не то, что мы пишем от ее лица».

Мэрфи — это уже сбитый газетный шрифт: буквы еще выходят, но читать невозможно. Смит не хочет походить на своего друга. И Мэрфи, а он совсем не глуп, должен понимать, что он стоит перед глазами Смита, как сигнал об опасности. Этих ощущений, к сожалению, не было — насколько я помню — в игре Станицына. Слишком бездумно отнесся Боб в его исполнении и к Джесси, хотя как старый ее знакомый он мог бы догадываться о непрочности семейного счастья Смита.

Джесси — нравственное дитя Голливуда, дитя, уже пожившее. Оно усвоило себе ту кинематографическую мораль, что если четыре ножки алькова не опираются на четыре столбика долларов, то, значит, нет и счастья в этом доме и надо уходить. Джесси уходит от Смита. Куда? Наверное, к Макферсону. Он давно предлагал ей место личной секретарши. До сих пор в ушах звучат ее интонации, верно найденные Ангелиной Степановой.

…Сцена пустеет. Уже покинули ее издатель Кесслер и Вильямс — редактор левой газеты и Мег — скромная профсоюзная деятельница. Мы видим только Смита, а затем и Харди — проспиртованного репортера скандальной хроники.

Поучительная история из жизни американской журналистики идет к концу и вновь наводит на размышления.

Харди и Макферсон — это низшая и высшая ступени газетной лестницы в Америке: если взобраться по ней, то можно заглянуть в окно небоскребов Уолл-стрита. Харди — живое олицетворение продажности буржуазной печати.