Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Мюнхенский Хойзер, тот, что звался Гитлером, два дня подряд не исчезал с первых полос газет благодаря своему вполне фантастическому предприятию: попытке организовать революцию в пивном кабаке. Революционный марш был прерван залпом полицейских. Не успели революционеры выбраться из пивной, как полицейские открыли огонь — этим и был положен конец их революции [61]. Однако целый день многие полагали, что это и есть с вожделением ожидавшийся переворот. Наш учитель греческого, ведомый не таким уж неверным инстинктом, когда услышал эту новость, радостно предсказал нам: «Через год-другой вы тоже станете солдатами». И разве то, что мюнхенская авантюра вообще могла состояться, не было интереснее, чем ее провал? «Спасители» тогда несомненно имели шансы на удачу. В то время было возможно все. Доллар стоил триллион рейхсмарок. До рая было рукой подать.

А потом произошло нечто странное. Вдруг пронесся слух, из уст в уста передавалась сказка: скоро опять будут печатать деньги «нормальной ценности», и чуть позже это стало действительностью. Появились маленькие, отвратительные, серо-зеленые бумажки с надписью «Rentenmark» («рентная марка») [62]. Когда ими расплачивались в первый раз, то смотрели, как бы чего не стряслось. Но не происходило ничего особенного. Рентные марки принимались к оплате. У них была фиксированная стоимость — один триллион. То же самое происходило на следующий день, и два дня спустя, и в другие дни. Невероятно!

Доллар перестал расти. И акции тоже. Но если их превращали в рентные марки, гляди-ка! — акции оставались обычным платежным средством. Стало быть, никто ничего не мог сохранить и приумножить. Однако внезапно зарплата и жалованье стали выплачиваться в рентных марках, а чуть позднее — о чудо из чудес! — появились даже пфенниги, круглые, блестящие монетки. Можно было позвенеть ими в карманах, но, помимо этого, у них была определенная стоимость. В четверг можно было что-то купить на деньги, которые остались от прошлой пятницы. Мир был полон неожиданностей.

За несколько недель до этого канцлером стал Штреземан. Политика в один миг сделалась куда спокойнее. Больше никто не говорил о распаде страны. Рыча и огрызаясь, уползли спать в свои берлоги политические «союзы». Многие из их участников покинули ряды экстремистов. Больше не появлялось сообщений об исчезновениях людей. Из городов пропали «спасители». Вся политика свелась к одному-единственному спору: кто изобрел рентную марку? Националисты утверждали: это был Хельферих [63], депутат рейхстага от консерваторов и бывший министр кайзеровского правительства. Это горячо оспаривалось левыми, они заявляли, что изобретатель спасительной марки — надежный демократ и убежденный республиканец доктор Шахт [64]. То были дни после потопа. Все потеряно, зато вода пошла на убыль. Старики еще не могли талдычить про свой жизненный опыт, но юнцы уже крепко получили по носу. Двадцатилетним директорам банков вновь пришлось искать себе места референтов и секретарей, а гимназистам — удовольствоваться двадцатью марками на карманные расходы. Конечно, были и «жертвы финансовой стабилизации», все еще случались самоубийства. Но гораздо больше было тех, кто испуганно выглядывал из своих норок и неуверенно спрашивал, а верно ли, что сейчас снова можно жить?

Да, в воздухе было ощутимо похмелье, но настало и определенное облегчение. На Рождество весь Берлин превратился в гигантскую рождественскую ярмарку. Все стоило десять пфеннигов, и каждый покупал хлопушки, марципановых зверей и прочие детские игрушки только для того, чтобы удостовериться: на десять пфеннигов можно что-то купить. И еще, наверное, чтобы позабыть как дурной сон последний год, да и вообще последние десять лет и снова почувствовать себя ребенком.

Над всеми прилавками висели плакаты: «Цены, как до войны». Жизнь наконец стала походить на мирную жизнь.

Да такой она, собственно говоря, и была. Единственное по-настоящему мирное время, которое пережило мое поколение в Германии, это — шесть лет, с 1924 по 1929 год, когда Штреземан руководил внешней политикой Германии. «Эпоха Штреземана».

Вероятно, о политике можно сказать, как и о женщине: лучше других та, что меньше болтает. Если так, то политика Штреземана была въедающейся политикой. В его время почти не велись политические дискуссии. О политике немного спорили в первые два, три года: ликвидация последствий инфляции, план Дауэса [65], Локарно [66], Туари [67], вступление в Лигу Наций [68]— вот события, по поводу которых дискутировали, но… не шли друг на друга с кулаками. Впервые за многие годы политика стала в Германии чем-то таким, из-за чего не ломали копья.

А после 1926 года в политике и вовсе не нашлось ничего достойного обсуждения. Газетчики искали материал для броских заголовков в других странах.

Не было ничего нового в Германии, все было в порядке, все шло своим чередом. Время от времени случались перемены в правительстве: у власти оказывались то правые партии, то левые. Больших различий между ними мы не замечали. Министр иностранных дел во всех правительствах был один и тот же: Штреземан. Это означало: мир, никаких кризисов, business as usual [69] [70].

В страну пришли деньги и деньги не обесценивались, дела шли хорошо, старики вытащили из чуланов свой жизненный опыт, как следует почистили его и выставили на всеобщее обозрение, будто бы этот опыт никогда не падал в цене. Последние десять лет забылись словно дурной сон. Царство небесное вновь было далеко, далеко, революционеры перестали пользоваться спросом. В общественной сфере требовались только порядочные чиновники-управленцы, в частной — умелые дельцы. Во всем чувствовалась разумная мера свободы, покоя, порядка и благожелательного либерализма. Хорошие зарплаты, хорошие продукты и немного общественной скуки. Каждому немцу было возвращено право жить своей частной жизнью. Каждому со всей сердечностью было предложено обустраивать свою личную жизнь по своему вкусу и быть счастливым на свой манер.

Однако тут-то и произошло нечто странное — я думаю, что это «странное» было одним из фундаментальнейших политических событий нашего времени, хотя его и не заметила ни одна из газет: новые возможности остались невостребованными, на них почти не откликнулись. Никто не захотел ни личного счастья, ни приватной, частной жизни. Выяснилось, что целое поколение в Германии просто не знает, что делать с подарком под названием «свободная, независимая, частная жизнь».

Поколение немцев, родившихся в 1890-е и 1900-е годы, было приучено к тому, что все содержание жизни, весь материал для глубоких эмоций, любви и ненависти, радости и печали, любые сенсации, любые раздражения души и нервов можно получать, так сказать, даром в общественной сфере — пусть даже вместе с бедностью, голодом, смертью, смятением и опасностью. И когда этот источник иссяк, немцы оказались в растерянности; их жизнь обеднилась; они стали словно бы ограблены и почувствовали разочарование. Немцам стало скучно. Немцы так и не научились жить своей жизнью; не научились делать свою маленькую, частную, личную жизнь великой, прекрасной, напряженной; не научились наслаждаться этой жизнью и делать ее интересной. Поэтому они восприняли спад социального напряжения и возвращение личной свободы не как дар, но как потерю. Немцы заскучали; со скуки в их головы начали приходить идиотские идеи; немцы сделались угрюмо-ворчливы — в конце концов, они чуть ли не с жадностью стали ждать первой же заминки, первой же оплошности или происшествия, которые позволили бы послать к чертям мирную жизнь и ринуться в новую коллективную авантюру.