Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Странно: Гитлер появляется нынче только в мчащемся с огромной скоростью автомобиле, окруженный десятью-двенадцатью машинами с вооруженными до зубов эсэсовцами. Наверное, правильно делает. Ратенау в 1922-м гордо отказался от охраны и был убит. Штреземан же в выпавшем ему промежутке, в историческом пересменке, еще мог невооруженный и никем не охраняемый разглядывать цветы на Паризер-платц. А может быть, он был волшебником, этот коренастый, необаятельный, некрасивый, непопулярный человек, с бычьим затылком и маленькими выпученными глазками? Или самой лучшей его защитой как раз и была непопулярность и неприметность?

Мы следили глазами за тем, как он медленно сворачивает с Унтер ден Линден на Вильгельмштрассе, — многие узнавали, но не обращали на него никакого внимания; некоторые с ним здоровались, и он отвечал на приветствие вежливым поднятием котелка, но не рукопожатием, и отвечал он не всей толпе, а индивидуально. И тогда мы спрашивали себя: «умен» ли Штреземан? Во всяком случае, к этому политику и неприметному человеку мы испытывали спокойное доверие, уважительную благодарность — и только. Штреземан был не из тех людей, что вызывают горячие эмоции.

Самое сильное чувство вызвала его смерть: внезапный, холодный ужас. Он долго болел, но никто не подозревал, насколько тяжело. Позднее вспоминали: последний раз, когда его видели на Унтер ден Линден за четыре недели до кончины, лицо у него было очень бледное и одутловатое. Но он ведь был так незаметен. Вот его бледность и не заметили. Он и умер совершенно незаметно: после напряженного, тяжелого дня, вечером, когда, как и положено всякому скромному бюргеру, он чистил зубы перед отходом ко сну. Потом прочитали про то, как он покачнулся, как у него из рук вывалился стакан с водой… На следующий день газеты поместили сообщение: «Штреземан скончался».

И мы, прочитав это, испытали холодный ужас. Кто теперь остановит бестий? Как раз в это время они начали шевелиться. Как раз в это время они выдвинули совершенно бредовое «народное требование», первое из требований такого рода: все министры, если впредь будут заключать международные договоры «на основе лжи о военной вине», подлежат наказанию в виде тюремного заключения [82].

Тупицы только того и ждали. Плакаты и шествия, массовые собрания, марши, перестрелки. Мирное время кончилось. Пока был жив Штреземан, не верилось, что мирное время когда-нибудь кончится. Теперь все поняли: так оно и есть.

Октябрь 1929 года. Злая осень после прекрасного лета, дождь, холод, в самом воздухе что-то давящее, тяжелое, что зависело, ей-ей, не от одной только погоды. Злые слова на газетных тумбах; на улицах впервые — грязно-коричневая форма и озлобленные, тупые хари; треск и свист непривычной, пронзительной, вульгарной маршевой музыки. Растерянность в государственных учреждениях, скандалы в рейхстаге, газеты полны сообщений о непрекращающемся ползучем правительственном кризисе. Все это было печально знакомо: запахло 1919-м или 1920-м. Кстати, и рейхсканцлером осенью 1929-го был тот же бедолага, Герман Мюллер [83], что и тогда маялся на этом послу. Покуда министром иностранных дел был Штреземан, никого особо-то и не интересовало, кто занимает пост рейхсканцлера. Да, смерть Штреземана была началом конца.

Весной 1930 года рейхсканцлером стал Брюнинг, и в первый раз на нашей памяти у Германии появился строгий хозяин. С 1914 по 1923 год все германские правительства были слабыми правительствами. Штреземан правил умело, масштабно, но мягкой, доброй рукой, он старался никому не причинять боль. Брюнинг постоянно и настойчиво делал кому-то больно, таков был его стиль; пожалуй, он гордился своей «непопулярностью». Худой, костлявый человек в очках без оправы с угрюмо прищуренными глазами. Предупредительность, уступчивость были глубоко чужды его природе. Все его успехи — а они, бесспорно, имелись — в точности соответствовали схеме старых анекдотов: «Операция прошла успешно — пациент мертв» или «Позиция удержана — рота погибла». Доводя до абсурда своевременность и аккуратность репарационных выплат, он загнал в угол немецкую экономику. Закрылось огромное количество банков, а число безработных достигло шести миллионов человек. Пытаясь сохранить порядок в государственном бюджете, он угрюмо и непреклонно применял рецепт строгого хозяина дома: «Надо потуже затянуть пояса». В результате чуть ли не каждые полгода издавалось новое «чрезвычайное постановление», снижавшее пенсии, социальные выплаты, даже зарплаты работников частных предприятий и проценты в сбербанках. Одно вытекало из другого, и Брюнинг, стиснув зубы, с болезненной, мучительной последовательностью доводил до конца каждое из своих непопулярных начинаний. Многое из того, что позднее вошло в арсенал эффективнейших пыточных средств Гитлера, впервые было введено Брюнингом: «валютный контроль», делавший невозможными зарубежные поездки: «налог на бегство из рейха», делавший невозможной эмиграцию; даже ограничение свободы печати и притеснение парламента начались во времена канцлерства Брюнинга. Парадокс заключался в том, что он предпринимал все это ради защиты республики. Республиканцы, правда, задавались совершенно справедливым вопросом: а останется ли что защищать после таких «оборонительных мер»?

Я полагаю, что режим Брюнинга явился первым опытом и, так сказать, моделью того образа правления, который с той поры получил распространение во многих странах Европы: полудиктатура под именем демократии для защиты от настоящей диктатуры [84]. Тот, кто даст себе труд подробно изучить период правления Брюнинга, без труда обнаружит, что уже здесь имелись образчики всех элементов, которые в результате неизбежно делают вышеупомянутый тип правления предварительной школой того, что он, собственно, должен подавлять. Эти элементы — деморализация своих собственных сторонников; выхолащивание своей позиции; приучение к несвободе; идейная безоружность перед вражеской пропагандой; передача инициативы противнику и, наконец, капитуляция в тот момент, когда все упирается в вопрос о власти.

У Брюнинга не оказалось настоящего преемника. Брюнинга все только терпели. Он был меньшим злом: строгий школьный учитель, наказывая учеников, приговаривает: «Мне это больнее, чем вам», — все же лучше откровенного садиста, пыточных дел мастера. Брюнинга поддерживали потому, что он казался единственной защитой против Гитлера. Поскольку Брюнинг, естественно, об этом знал, то он и не собирался уничтожать Адольфа Гитлера, благодаря борьбе с которым только и мог существовать. Гитлеру нельзя было дать прорваться к власти, но нужно было, чтобы он все время оставался опасным непобежденным врагом. Труднейшее балансирование! Два года подряд, стиснув зубы и сохраняя непроницаемую мину, Брюнинг держал равновесие — это было огромным достижением. Но в какой-то момент он неудержимо должен был не удержать равновесие. И что потом? Все время правления Брюнинга сопровождалось этим вопросом: что потом? То была пора, когда мрачное настоящее казалось много предпочтительнее чудовищного будущего.