Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Наверное, многие из моих читателей были знакомы в прошлом с каким-нибудь немцем, и, наверное, большинство моих читателей не без оснований полагают, что их немецкие знакомые — нормальные, дружелюбные, цивилизованные, люди как люди, если оставить в стороне некоторые национальные особенности (впрочем, они есть у всех). Наверное, почти все мои читатели, когда слышат речи, раздающиеся из Германии, и чувствуют запах, которым оттуда несет, думают о своих немецких знакомых и в ужасе спрашивают: «Что с ними? Неужели их место — в этом сумасшедшем доме? Неужели они не замечают того, что делают с ними и от их имени делают с другими? А может, они все это одобряют? Что же это за люди? Кем мы должны их считать?»

На самом деле за этими непонятными вещами стоят странные психические явления и психический опыт — в высшей степени странные явления и многое раскрывающие психические процессы, чьи исторические последствия невозможно предвидеть. Эти явления и занимают меня. К ним не подступиться, если не изучить их там, где они разыгрываются: в частной жизни, в чувствах и мыслях отдельного немца. Там они разыгрываются прежде всего потому, что уже давно после расчистки политического пространства агрессивное и прожорливое государство ведет наступление на частную жизнь. Оно и там занято своим делом: выбрасыванием вон или порабощением противников, непокорных ему людей; в приватнейшем, интимном мире идет сегодня в Германии борьба, которую не рассмотреть, глядя в бинокли на поля политических сражений. Что человек ест и пьет, кого он любит, что делает в свободное время, с кем общается, мрачен он или весел, что он читает и какие картины вешает на стену — вот форма, в которой сегодня в Германии идет политическая борьба; вот поле, на котором уже сегодня решается исход сражений грядущей мировой войны. Звучит неправдоподобно, гротескно, но это так!

Поэтому я полагаю, что, рассказывая свою, казалось бы, такую частную, такую незначительную историю, я на самом деле веду речь о подлинной истории — и, возможно, о будущей истории. Поэтому я даже рад, что моя личность не столь уж значительный, выдающийся объект для изображения; будь она более значительной, она была бы менее типичной. И наконец, поэтому я надеюсь, что могу предложить серьезному читателю, у которого нет времени на пустяки и который ждет от книги настоящей информации и настоящей пользы, мою сугубо личную хронику.

Конечно, я готов попросить прощения у простого, непритязательного читателя, дарящего мне свое расположение и участие без всяких условий и готового читать историю странной жизни в странных обстоятельствах — ради нее самой. Извините меня за это отступление и за любые другие отступления того же рода. Я не моту от них отказаться потому, что мои размышления, как мне кажется, непосредственно связаны с перипетиями моей истории. Однако чем же еще я заслужу прощение, если не продолжу рассказ как можно скорее?

Первое апреля было высшей точкой начала нацистской революции. В следующие недели все указывало на то, что история вновь возвращается в сферу газетных сообщений. Конечно, террор продолжался, праздники и шествия продолжались, но вовсе не в мартовском tempo furioso [177]. Концлагеря стали обычным государственным учреждением. Предлагалось привыкнуть к ним и держать язык за зубами. «Выравнивание» [178], то есть захват нацистами всех учреждений, местных органов власти, руководства крупных компаний, союзов, обществ и прочих объединений, шло полным ходом, но теперь оно было педантично-систематичным; теперь оно проходило в полном соответствии с законами и распоряжениями, а не как дикие и непредсказуемые «отдельные акции». Нацистская революция обзавелась чиновничьей физиономией. Образовалась, например, некая «почва фактов» — на нее немцы в силу старой своей привычки непременно желали опереться.

Снова разрешили покупать продукты и вещи в еврейских магазинах. Правда, это не поощрялось, призыв к бойкоту никто не отменял. Многочисленные плакаты клеймили неприсоединение к бойкоту как «предательство родины», но запрета еврейских магазинов все же не было. Штурмовики не стояли больше перед дверями этих магазинов. Правда, еврейские служащие, врачи, адвокаты, журналисты были уволены, но по закону, в согласии с таким-то и таким-то параграфом. Кроме того, имелись исключения для фронтовиков и для старых людей, служивших в имперской армии. Можно ли было требовать большего? Суды, деятельность которых была приостановлена на целую неделю, вновь получили разрешение заседать и заниматься практикой. Конечно, упразднили несменяемость судей, но опять-таки в соответствии с законом. Одновременно этим судьям, которых теперь в любую минуту могли вышвырнуть на улицу, втолковывали, мол, им дана неизмеримо б о льшая власть, чем прежде, — теперь они не просто судьи, но «народные судьи», «судьи-короли»! Теперь им не нужно боязливо оглядываться на закон. Им не обязательно придерживаться буквы закона. Все понятно?

Странно было заседать в Верховном апелляционном суде, в том же зале, на тех же скамьях, и делать вид, что ровно ничего не произошло. Те же вахмистры стояли у дверей и защищали честь и достоинство судебной палаты от любого вмешательства извне. Даже судьи по большей части остались теми же. Конечно, еврея-камергерихтсрата в нашей палате больше не было, само собой, его не было. Нет, нет, его не уволили. Он был очень старый человек и работал судьей еще во времена германской империи, так что его оставили на службе, но запихнули не то в земельный, не то в финансовый отдел участкового суда низшей инстанции. Вместо него в нашем сенате заседал теперь странно выделявшийся среди седовласых камергерихтсратов молодой, белокурый, краснощекий, долговязый амтсгерихтсрат. Камергерихтсрат у судейских — что-то вроде генерала, амтсгерихтсрат — вроде оберлейтенанта. Про него шептали, что он эсэсовец и там, в SS, у него большой чин. Он приветствовал всех входящих выкинутой вперед рукой и громогласным воплем: «Хайль Гитлер!» Президент сената и другие старые господа в ответ как-то неотчетливо взмахивали рукой и проборматывали нечто совершенно невнятное. Прежде, во время перерыва на завтрак, они любили болтать в совещательной комнате, тихо и вежливо, как принято у старых джентльменов, они обсуждали события дня или знакомых юристов. Теперь с этим было покончено. Теперь царило глубокое, смущенное молчание, когда старики в перерывах между заседаниями ели свои бутерброды.

Теперь частенько и заседания проходили очень странно. Новый член сената бойко и уверенно излагал свои совершенно ошарашивающие познания в области права. Мы, референдарии, только что сдавшие экзамены, переглядывались во время его выступлений. «Коллега, — говорил наконец с подчеркнутой, обезоруживающей вежливостью президент сената, — мне кажется, вам стоит заглянуть в § 816 Гражданского кодекса». После чего облеченный высоким доверием молодой судья, напоминая завравшегося на экзамене студента, шелестел страницами кодекса и, слегка смущенный, но все с той же бойкой уверенностью и молодой бодростью, отвечал: «А! Вот как! Выходит, всё ровно наоборот!» Такие вот триумфы одерживала старая юстиция.