Елена Раскина - Час Елизаветы

Ее разлучили с сыном и любимой подругой Юлией Менгден – она молилась, ей приказали отдать дорогие вещи и драгоценности – она без тени сожаления отдала их приставленным Елизаветой тюремщикам, ей сказали, что она останется в Холмогорах навсегда, – Анна ответила, что на все воля Божья. Ее муж, принц Антон-Ульрих, роптал и вздыхал, дочь Екатерина на всю жизнь осталась глухой (в ночь воцарения Елизаветы гвардейский солдат неловко вынул малышку из колыбели и уронил на пол), Анна переносила испытания с неслыханным мужеством. Казалось, она готовилась к ним всю жизнь.

В Холмогорах Аннушка родила еще двоих детей – Елизавету и Петра. Наконец силы Анны иссякли. Она выносила последнего сына Алексея и умерла от послеродовой горячки. В марте 1746 года тело великой княгини привезли в Петербург. Императрица велела похоронить ее в усыпальнице Александро-Невского монастыря.

На отпевание Аннушки съехалась петербургская знать – все знали наверняка, что скоро приедет императрица. Елизавета приехала под конец – под руку с другом нелицемерным графом Разумовским. Императрица плакала. Она подошла к гробу, вгляделась в тихое, просветленное лицо Анны, на котором, казалось, застыла радость освобождения и прошептала на ухо Разумовскому: «Хорошо ей сейчас, Алеша… Скоро будет среди ангелов Божьих. А я, грешница, за муку ее отвечу. За сына ее несчастного, которого в крепости гною. За все ответ держать буду».

Императрица наклонилась над гробом, приложилась губами к ледяному лбу соперницы и вспомнила, как пять лет тому назад, накануне дворцового переворота, лила перед Анной слезы, уверяла в своей преданности, а правительница смотрела на нее восхищенным, обожающим взглядом. От этого воспоминания Елизавета пошатнулась и чуть было не упала, как некогда – Анна у ее ног, на дворцовом паркете, но Разумовский успел поддержать императрицу и отвести в сторону.

Кирилл Разумовский искал глазами Екатерину. Наконец он увидел ее – со свечой в руках, шепчущую вслед за священником слова молитвы. Лицо великой княгини было, как всегда, холодновато-отчужденным, как будто она присутствовала на скучноватом спектакле, который, к сожалению, придется досмотреть до конца. Наследник Петр Федорович, стоявший рядом с женой, слал нежные улыбки то одной, то другой фрейлине, присутствующие устало переглядывались (служба явно затянулась), и, казалось, никому не было дела до несчастной молодой женщины, названной на панихиде принцессой Брауншвейг-Люнебургской Анной. Когда же императрица с Разумовским вышли из церкви, придворные облегченно вздохнули – трагическая судьба Анны не вызывала у них даже любопытства.

– Я ведь перед Аннушкиным гробом чуть не упала, – говорила Елизавета Разумовскому на обратном пути, в карете, уронив голову на плечо своего нелицемерного друга, – недобрый это знак.

– Но не упала же, – напомнил Разумовский. – Письмо я от Шубина получил намедни. Кирилл привез. Просит Алексей Яковлевич, чтобы ты дочь нашу наследницей назвала. И я тебе давно то же говорил – права Лизы защитить надобно. Престол российский ей, а не племяннику твоему завещать.

– Не нужен ей престол, Алеша! Мука от него и грех несмываемый. Пусть живет тихо да мирно, а мы с тобой за нее радоваться будем. Ты поверь, ангел, у Алеши Шубина она, как у Христа за пазухой. А здесь нам с тобой ее не защитить. Катька вон – хищница, как я умру, Лизаньку со свету сживет. А Петрушка, племянник мой, глуп да слабоволен – жена им верховодить станет… Боюсь я, Алеша, – тяжело вздохнула императрица, – говорил мне Лесток…

– Ты лекаря своего поменьше слушай, – прервал ее Разумовский, – он совсем помешался. Всех врагами считает. Страх, Лиза, в пропасть тянет. Ты не бойся ничего, о дочери нашей подумай.

Императрица закрыла лицо руками, затряслась в беззвучных рыданиях. Но Разумовский не поддержал ее. В ту же ночь он тайно выехал в Шубино…

Два ангела-хранителя Елизаветы Петровны – прошлый и нынешний – беседовали о будущем семилетней непоседы. Алексей Яковлевич Шубин принимал графа в гостиной, где по-прежнему висел портрет государя Петра Алексеевича, некогда перевернувший Алешину жизнь. Генерал так и не решился снять портрет со стены. Каждый день подходил он к изображению покойного императора и пытался прочесть в безжалостно-отчужденных глазах Петра собственную участь. Но портрет больше не раскрывал своих тайн, и генерал, вздыхая, уходил к Лизаньке, бродил с ней по саду, катал на лодке, учил кататься верхом.

Так проходили годы, и былые несчастья Алексея затягивались спасительной пленкой времени. Он, казалось, уже не помнил следствие, каменный мешок, дыбу, камчатскую ссылку.

В камчатском остроге Шубину сказали, что, согласно особому распоряжению государыни, у него теперь не будет имени. Древнее и славное имя, которое Алексей носил с рождения, порой не замечая его славы и ценности, сменилось безликим номером, но и этого Анне в ее лютой ненависти к Елизавете оказалось мало. Она велела женить арестанта на девке-камчадалке, но перед венчанием Шубин попытался вскрыть себе вены осколком глиняной миски, которую разбил о голову охранявшего его солдата. Шубина посадили в карцер. К каменным мешкам ему было не привыкать, и тюремные чины оставили буйного арестанта в покое. Ему позволили избежать женитьбы, а государыне отписали, что безымянный ссыльный сочетался законным браком с камчатской красавицей. Анна Иоанновна поверила и долго изводила Елизавету длиннейшими рассказами о счастье ее бывшего ординарца с камчатской девкой.

Через несколько лет ссыльный Шубин вышел на поселение и нанялся в подручные к местным купцам – промышлял пушниной, собольим и куньим мехом. Иногда ему представлялось, что одна из собольих накидок, которые купцы-камчадалы возили в Москву и Петербург, достанется Елизавете, и цесаревна, кутаясь в нежнейший мех, поглаживая его пухленькой ладонью, почувствует тепло рук снаряжавшего пушные подводы арестанта. Иногда ночью Алексей просыпался от того, что чувствовал где-то рядом летний запах ее рыжих волос, жар полного тела, слышал сладкий, грудной голос, шептавший: «Где же ты, Алешенька, друг милый?»

Но все это было сном, туманом, мороком, и Шубин, приговоренный к бессрочной ссылке, знал наверняка, что не видать ему цесаревны до тех пор, пока она не станет императрицей.

Известие о смерти Анны Иоанновны добиралось до их глухого камчатского поселка ползком, с редкой, небывалой медлительностью.

– Умерла царица-то наша, – сказал Шубину через год после смерти государыни острожный офицер. И добавил с обнадеживающей улыбкой: – Может, теперь царевна твоя на трон взойдет?