Константин Шильдкрет - Бунтарь. Мамура

– Пущай допрежь всего пойдут ко дну корабли, а в те поры можно и о бунте подумать.

Перед рассветом Фома разбудил жену и, простившись с ней, недоверчиво улыбнулся:

– Так памятуешь, касатка моя, каково я тебя лицедействовать навычал?

– Не, – простодушно ответила Даша.

Фома долго разъяснял, что надо делать, заставлял Дашу повторять за ним и заучивать каждое слово и движение и, наконец успокоенный, обнял и крепко поцеловал жену.

– Добро… Так роби.

И ушёл.

Дашу нашли у ворот подполковничьей усадьбы в ту самую минуту, когда Цыклер уходил в приказ.

Привратник опустил голову, не смея взглянуть на господаря.

– И откель взялась, в толк не возьму. Кажись, всю ночь очей не смыкал, а вот на ж тебе, сам чёрт подкинул!

Цыклер склонился к женщине и толкнул её ногой в бок.

– Хмельна, что ли?!

Чуть приоткрыв глаза, Даша трясущеюся рукою перекрестилась:

– Вовек хмельного в рот не брала. А пришла я к тебе, господарь, из поместья. твоего, Молотиловки: крестьянка я тамошняя твоя.

Добросовестно, не упуская ни одного слова из того, чему научил её перед расставанием Фома, Даша рассказала, как на Молотиловку напали разбойные людишки, все пожгли, перебили челядь и пустили всех по миру.

– И замыслила я, – выдавливая слезу, заголосила она, – как убили мужа мово да осталась я сиротинушкой, идти к тебе господарь мой, с челобитною: не покажешь ли милость, не пожалуешь ли отпустить меня в монастырь?

За день вся усадьба перебывала в каморке, куда, по приказу Цыклера, вселили Дашу. Она с большой охотой удовлетворяла любопытство холопов, обстоятельно рассказывала о злодействах разбойных ватаг и о том, как самоотверженно боролись с ними стрельцы и иные царёвы люди.

Бывшие среди челяди языки вечером на докладе дьякам сообщали о Даше как о «доброй бабе, почитающей Господа и государя».

Продержав Дашу с неделю в своей усадьбе, Цыклер милостиво разрешил ей идти на послух и обещался устроить её в Новодевичьем монастыре.

По ходатайству подполковника перед игуменьей новую послушницу приняли в Новодевичий монастырь и отослали в работницы на поварню царевны Софьи. Вскоре какая-то женщина, «землячка», принесла в монастырь и Лушу – «крёстной матери Дарьюшке на воспитание в Бозе».

Цирюльник-немец так искусно выкрасил голову и бороду Фомы в седой цвет, а знакомый скоморох так ловко смастерил ему горб на спине, что Памфильев стал неузнаваем.

На одной из пристаней, когда Пётр сошёл с «Принципиума» на берег, Фома бросился ему под ноги.

– Осанна в вышних! – крикнул он, подражая «вещаниям» юродивых. – Благословен грядый во имя Господне!

Лицо царя озарилось доброй улыбкой. Он снял шляпу и с усердием, для примера другим, перекрестился.

– Добро глаголешь, старик. Сулят те глаголы викторию нам.

Кривляясь и изо всех сил стараясь исказить поуродливее лицо, Фома в то же время с любопытством глядел на Петра.

Царь умел держаться на «подлом народе» так, чтобы принимали за «своего», простого, бесхитростного человечишку.

Памфильев вначале поддался было обману, увидев перед собою матроса с лицом простодушным, открытым и честным, какое часто бывает у исконных работных, – бесшабашного богатыря в заплатанной промасленной куртке, до последней чёрточки – своего брата, убогого человечишку, но тут же выругался про себя и ещё проникновеннее крикнул:

– Благословен грядый во имя Господне! Осанна! Из тьмы бо свет воссия!

Царь взял Фому за руку:

– А не останешься ли ты заместо попа на «Принципиуме» ? – спросил он после долгого раздумья и с удовлетворением поглядел на матросов, которым пришлись по мысли его слова.

Фома вскочил и закружился волчком на одной ноге, выкрикивая уже что-то бессвязное, нечленораздельное.

«Стар, а силёнку держит в ногах», – подозрительно подумал царь, но не показал вида, что не доверяет старости юродивого.

«Юродивый» вдруг резко остановился и поднял руки горе.

– Зрю я в небесах море. А у моря крепость. А в крепости я с государем благодарственное Господу Богу молебствование отправляем.

Стараясь изобразить лицом предельное благоговение перед пророческим даром старца, государь отвесил ему низкий поклон:

– Гряди за мной, посол Господень.

Фома устроился на носу галеры, в палатке.

День и ночь из «кельи» неслись то жуткий смех помешанного, то умильные слёзы, то проникновенные моленья, то обрывки каких-то непонятных и потому особенно страшных для суеверной команды песен.

«Старца» никто не тревожил. Пётр запретил кому бы то ни было входить к нему.

Раз в день Памфильев появлялся на палубе с миской. Сам государь наливал ему постных щей и совал за пазуху ломоть ситного хлеба.

Ни о каких делах, а тем более о военных, Фома не хотел и слушать. На все вопросы царя он отвечал мычаньем или совсем не отвечал. Но лицо его, сияющее от счастья, говорило красноречивее самых убедительных слов.

– Одоление! Не инако сулит он на врага одоление, – шептали, крестясь, матросы и офицеры.

– Великая будет виктория, – убеждённо подтверждал Пётр и обращал затуманенный взор к далёкому устью Дона.

Девятнадцатого мая семь тысяч двести четвёртого [190] 1696 год. года в Ново-Георгиевске, в усадьбе полковничьей была созвана военная «консилия». Атаман Фрол Миняев [191] Миняев (Минеев) Фрол Минаич (? – 1700) – войсковой атаман Войска Донского, участник Крымских походов В.В. Голицына и Азовских походов царя Петра. , Головин и Гордон настаивали на том, чтобы Пётр с галерами и Миняев с лодками пошли рекой Каланчой в море – в атаку на турецкие суда.

Государь хмуро слушал, в глазах его, как ни старался он обмануть ближних, сквозил страх. То, что казалось простым и заманчивым в пути, как всегда при встрече лицом к лицу с опасностью, представлялось ему уже сложным, рискованным, почти невозможным.

Сидевший в стороне на корточках «юродивый» что-то упрямо и долго чертил пальцем в воздухе.

Пётр вгляделся пристально и ещё больше нахмурился.

– Сказал бы ты хоть, старец, глагол какой. Что все молчишь?

Памфильев поднялся и так взмахнул руками, как будто разгребал воду.

– Гудёт вода… зверем рычит вода… турку хоронит…

И, приплясывая, пошёл к дороге.

Гордон не мог скрыть презрительной усмешки:

– Ти ошен большой ум, ваш сарский велишеств, а слюшай глюпи злоф не зольдат – старик.

– Неразумный, полагаешь, старик?

Лицо царя посерело. В глазах зажглись недобрые огоньки. Чуть дрогнула родинка на щеке, и по шее пробежала рябь судороги.

– А не умнее ли он всех вас, разумников?

Он лёгким кивком поманил преображенца.

– Немедля марш за юродивым, да во все очи гляди за ним. Где будет, что говорил, обо всём прознай, ибо сдаётся мне, как бы блаженный сей крамольником не обернулся.