Петр Сухонин - Род князей Зацепиных, или Время страстей и казней

Взглянув на прекрасное и гордо-спокойное лицо цесаревны, полное какого-то неизъяснимого выражения величия и покорности судьбе, Лесток невольно поклонился. Он видел в ней ту же красоту, которую привык видеть всегда, но эта красота была освещена новым светом; в ней являлось что-то неземное, что-то высшее; являлось то, что вызывает восторг и поклонение.

«Так создавались древние типы, — подумал Лесток. — Принимали человека в ту минуту, когда он выше себя. — И Лесток ушёл, думая: — Боже мой, как она прекрасна!»

Гренадеры явились в одиннадцать часов вечера. Цесаревна не выходила. Она весь день просидела у себя в комнате, не принимая никого. Лесток, Воронцов, Шуваловы и Разумовский с беспокойством поглядывали друг на друга, как бы задавая один другому вопрос: «Что будет?» И ни один не знал, что отвечать.

«Ну, придут гренадеры, — думал Лесток. — Она станет говорить, жаловаться, потом расплачется, и ничего. А завтра дадут знать Ушакову, принцу, будет знать Остерман… Хоть поговорить бы…» Он спросил о цесаревне камер-медхен; та отвечала: «Не приказали себя беспокоить, не кушали ничего, кроме кусочка хлеба утром с чаем, и сидят, запёршись». — «Такое ли время, чтобы теперь запираться, когда нужно каждую минуту ждать, что придут и возьмут…»

Шуваловы тоже ходили, опустив голову, сами не свои. Она не пустила к себе даже Мавру Егоровну.

— Оставь меня, Мавруша, — сказала она через двери. — Я здорова, только дай мне побыть наедине с собой…

Но более всех смущён и расстроен был Алексей Григорьевич Разумовский. Ему сказали, что его хотят брать к ответу перед Ушаковым. «Нехай их берут! Що було, то було, и баять о том нечего. Я ны дiвчина, що мене бы пугалом запугали. От меня как есть слова не выжмут, только бы ясочка наша здорова була!»

И он метался из стороны в сторону, стараясь узнать, что с цесаревной и здорова ли она.

Когда двенадцать гренадеров-урядников Преображенского полка явились в караульную комнату дворца, Лесток пошёл доложить сам. По первому его слову она вышла. В чёрном платье, с чёрным, накинутым на голову кружевным вуалем и золотым, осыпанным бриллиантами медальоном с портретом отца на груди, — она была величава, была прекрасна, была именно тип решимости и спокойствия. На глазах её виднелись следы слёз — явный признак колебания, внутренней борьбы. Лицо её носило ещё признаки этой борьбы, оно было бледно. Но ни колебания, ни борьбы уже не было. Она была тверда и уверена в себе, будто вперёд знала, что должно было быть. Она велела позвать гренадеров в залу и спокойно, величаво, с любезной улыбкой вышла к ним, делая рукой знак общего привета.

— Здравствуйте, дети мои! — сказала она тихо и ласково. — Я обещала, когда будет нужно, прислать за вами; видите, я сдержала своё слово. Хотите ли служить мне?

— Рады стараться, ваше высочество, матушка цесаревна! Рады все головы сложить за тебя! — грянули гренадеры. — Вели — все живыми в гроб ляжем!..

И гренадеры окружили её.

— Матушка цесаревна, — начал говорить урядник, — все наши умереть готовы за тебя, только нас от тебя уводят! Завтра второй батальон, а послезавтра и мы уходим. Сердце замирает, как подумаем, что-то с тобою, государыня, без нас сделают? Веди нас сейчас, государыня цесаревна, клянёмся умереть за тебя!

— Готовы умереть за тебя! — в один голос, как один человек, повторили гренадеры.

— Дети мои, — сказала в ответ цесаревна, — ведь и я за вас готова велеть в гроб себя положить. Да благословит же Бог наше начинание! Идите, соберите тихонько свою роту, прихватите и из других, кто захочет, из надёжных, — я сейчас сама к вам буду!.. — Она подала ближайшему к ней гренадеру руку, тот поцеловал её, потом упал перед ней на колени и проговорил восторженно:

— Государыня! Как Бог свят, ни жены, ни детей не пожалею, в огонь за тебя пойду!..

— И мы, и мы, — вторили гренадеры, — не выдадим!.. — И все упали на колени перед нею.

Она дала им по очереди перецеловать свою руку и сама поцеловала каждого в голову. Потом она вынесла крест и сказала:

— Клянусь на этом кресте, оставленном мне великим отцом моим и бывшем с ним в великий день Полтавской битвы, — клянусь ни себя, ни жизни своей не жалеть для вac и ваших товарищей! Клянусь быть вам матерью, как вы — дети мои! Если Бог явит свою милость к нам и России и благословит успехом, то ваша верность и преданность не забудутся; а теперь клянитесь и вы за себя и товарищей ваших, что вы мне не измените и меня не оставите!

Гренадеры с благоговением стали подходить к кресту, повторяя слова присяги.

— Теперь идите, соберите товарищей, расскажите им всё, что здесь было и что я говорила вам, и ждите меня смирно, чтобы никто не видал и не слыхал вас.

И она осенила их крестом. Гренадеры смотрели на неё как очарованные, пока один из них не сказал:

— Идём, братцы, соберём молодцов. Мы ведь присягали умереть за цесаревну.

Они ушли, ушла и она, сказав Воронцову, чтобы он распорядился приготовить сани.

Войдя к себе и прижимая крест к своей груди, она бросилась на колени перед образом Спасителя.

«Сниспошли Господь благословение Твоё моему началу для блага России. Клянусь перед Тобою: ни злобы, ни мести да не будет в царствовании моем! Клянусь, не подпишу ни одного смертного приговора, не отниму ни от кого жизни, данной Тобою. Да будет везде милосердие и правда, да снизойдёт на Россию благодать Твоя!..»

Затем сверх своего платья она надела кирасу и пошла.

— Доктор, вы сопровождаете меня! — сказала она Лестоку. — И ты, Ларионыч, едешь! — прибавила она Воронцову. Шувалов стоял тут же, но она не сказала ему ничего. К ней подошёл Разумовский:

— Матушка, а я? Дозволь и мне…

— Ты оставайся здесь и молись за меня! — твёрдо сказала Елизавета тоном, не допускающим возражения, и вышла. Навстречу ей бежал старый музыкальный учитель Шварц, живший во дворце на пенсии.

— Ты куда, старик? — спросила Елизавета.

— Матушка, дай хоть взглянуть на тебя, хоть ручку поцеловать…

— Едем со мною; надеюсь, что тебя-то не станут тиранить на пытках!..

Сани с цесаревной и приглашёнными ею лицами покатили к Преображенским казармам.

Гренадерская рота Преображенского полка, в полном сборе, с заряженными ружьями в руках, сидела, притаившись, на дворе Преображенских казарм.

Офицеры стояли в кучке и наблюдали, чтобы не было ни разговоров, ни шуму. К ним так же, как и к солдатам, присоединилось множество охотников. Цесаревну любили. Все ждали молча.

— Не видать ещё? — спросил Хитров, подпрыгивая, чтобы согреться. — Сегодня, однако ж, морозец, и крещенскому под стать!

— Молчи! Едут! — отвечал Грюнштейн, оправляя свой шарф, за которым у него был заткнут пистолет. — Смотри, Хитров, не отставай; гаркнем дружно: дескать, за тебя, цесаревна, умереть готовы!