Владимир Якимов - За рубежом и на Москве

— Ну, ин ладно, пусть рассказывает, — затем разрешил он и отвалился на подушки.

Яглин начал рассказывать всё, начиная со своего житья в вотчине отца и обиды, нанесённой ему свияжским воеводой.

Тишайший молчал, когда часа два спустя Яглин окончил свою повесть. Роман со страхом взглянул на царя, желая увидеть, какое впечатление произвело на него всё, рассказанное им. Но царь молчал. Наконец он махнул рукою и тихо сказал:

— Иди, Роман, я подумаю, чего тебе присудить.

Яглин низко поклонился царю и вышел вон.

— Сергеич, — сказал царь, видя, что и Матвеев хочет тоже уходить, — а ты останься малость. Правду он рассказывал?

— Правду, государь, — ответил Матвеев. — Не такой он человек, чтобы лгать.

— И искусный же он человек! — задумчиво произнёс затем Тишайший. — Вот судьбе было угодно, чтобы он нам жизнь спас, открыв жилу.

— Государь, — осторожным тоном сказал Матвеев, — Яглин — первый дохтур из наших русских людей, и к тому же такой, который не уступит зарубежным дохтурам.

— Да, да… — прежним задумчивым тоном произнёс Тишайший, поглаживая свою каштановую бороду. — Жалко его было бы судить.

— Прости его, надёжа-царь! Ведь любовь — не шутка, а тут в такое положение попал, что ему осталось выбирать одно: бросить девку на произвол судьбы, и она сгибла бы, или бросить посольство и идти спасать её. И потом ещё, государь, как ты будешь судить того человека, который, может статься, своим искусством славу твоему государству принести может? А ведь он — первая ласточка.

Тишайший молчал, видимо раздумывая.

— Иди! — затем сказал он. — Мы подумаем, как быть.

Матвеев поклонился и вышел. Он прошёл в ту комнату, где находился дежурящий доктор, и застал там Яглина, нервно расхаживавшего по комнате.

— Не тужи теперь, парень, — сказал он весёлым голосом, трепля молодого доктора по плечу, — выгорит наше дело.

— Ты думаешь, боярин? — радостно воскликнул Роман.

— Молись знай Богу.

На другой день царь велел собираться в поход.

Все засуетились; начались укладка, обряжение — и наконец поезд двинулся.

Напрасно Матвеев внимательно смотрел на царя, думая, что тот вот-вот заговорит об Яглине. Тишайший молчал, как будто забыв о нём.

— Ты пока и не показывайся царю на глаза, — сказал Матвеев Роману. — Вдруг да в недобрый час попадёшься ему — тогда прощай твоя голова. И я уж тогда не помогу.

Яглин скрывался всё время от взоров царя.

Двинулись в поход.

Путешествие прошло благополучно. Тишайший чувствовал себя хорошо, и ни одного доктора не пришлось звать. В скором времени показались золочёные кресты и купола церквей московских.

«Неужто царь позабыл?» — с замиранием сердца думал Яглин, и его при этом бросало то в жар, то в холод, и он не знал, чему приписать молчание царя.

Когда Тишайший проехал во дворец, доктора со своим штатом поехали в старую аптеку, чтобы там сдать походную аптечку. Едва Яглин успел войти в помещение, дверь отворилась, и в аптеку вбежал запыхавшийся Прокофьич. При виде его у Яглина почему-то упало сердце как бы в предчувствии какой-то беды.

Отыскав глазами Яглина, подьячий подошёл к нему и сказал:

— Дохтур Роман, выдь-ка со мною на крыльцо на два слова!

Не говоря ничего, Яглин вышел за подьячим.

— Ну, Романушка, голубчик мой, всё открыто, дорогой, — без всякого предисловия сказал Прокофьич. — На тебя сделан извет, что вовсе ты не дохтур, а беглый толмач нашего посольства, и твою жёнку уже забрали.

— Что такое? Что ты говоришь? Повтори! — в ужасе закричал Яглин, схватив его за руку.

Подьячий повторил, нисколько не удивляясь теперь, что «заморский дохтур» не отказывается от тождества с беглым толмачом царского посольства.

— Приехал Потёмкин Пётр Иванович; он опознал тебя в царском поезде и сделал на тебя извет, что ты не дохтур, а беглый толмач. Из приказа послали стрельцов, чтобы забрать и тебя, и твою жену. Её-то забрали, и она сидит теперь в тюрьме. Я каждый день хожу, навещаю её. Похудела, бедная.

Не слушая дальше подьячего, Яглин отворил дверь в аптеку, крикнул по-немецки: «Доктор Зоммер, сдай аптеку за меня. У меня дома несчастье!» — и, быстро сбежав с крыльца, побежал в Немецкую слободу, так что толстый Прокофьич еле поспевал за ним.

Едва Роман вошёл во двор дома Коллинса, как из дверей какой-то дворовой постройки вышел пристав с земскими ярыжками и, подойдя к Яглину, сказал:

— Тебя-то нам и надо, сударик ты наш! Долгонько-таки пришлось дожидаться твоей чести!

По знаку его ярыжки скрутили Яглину руки.

— Прокофьич, — крикнул не растерявшийся Роман подьячему, показавшемуся в это время в воротах, — беги к боярину Матвееву и расскажи ему, что меня забрали.

Пётр Иванович Потёмкин был очень доволен результатами своего доноса: Яглин теперь сидел за запорами, и высмеянное самолюбие воеводы было, таким образом, отомщено.

«Вот погоди, голубчик, посмотрим, как ты посмеёшься, когда тебе на площади кат спину всю взборонит кнутом, да ноздри вырвет, да калёным железом клеймо наложит! Уж, видно, тогда не ты, а я посмеюсь», — думал воевода, расхаживая по комнате.

Ему не терпелось, и он поехал в Разбойный приказ, чтобы узнать там, когда будут допрашивать его ворога.

— Да чего ты больно торопишься, боярин? — смеясь, сказали ему там. — Всё равно парень-то не уйдёт от нас. Дай ему хоть несколько деньков походить с целыми ноздрями.

Мрачный вид имела изба Разбойного приказа. Низкие потолки, небольшие слюдяные оконца, плохо пропускавшие свет, грязные стены — всё это не могло настраивать на весёлый лад того, кто попадал сюда. Да и не по одному этому сюда не любили попадать. Все прохожие спешно проходили мимо приказа, со страхом крестясь и боязливо озираясь по сторонам. Из-за ограды этого приказа часто слышались то сдавленные, точно заглушаемые, то громкие и отчаянные крики, от которых мороз по коже пробегал.

В застенке Разбойного приказа день и ночь шла «работа». Здесь допрашивали и пытали простых «гулливых людей», пойманных с оружием на большой дороге или на широкой Волге; сюда приводились боярские холопы, показавшие что-либо на своих господ и под пыткой подтверждавшие свои слова; здесь не гладили по головке и тех из бояр и даже родовитых князей, относительно которых возникало сомнение, что они умышляют «про здоровье государево» или крамолу сеют.

Никого не щадил застенок приказа — и немало испустило свой последний вздох на дыбе, на пытке огнём или при выкраивании ремней из кожи спины.

Здесь часто рвали ноздри пойманным в нюхании запрещённого зелья — табака, клеймили лбы и щёки разным татям — ворам и разбойникам, урезывали языки «изрыгающим хулу на пресветлое имя царское» и секли, секли без числа по всякому поводу богатых купцов, бедных смердов, мужчин, женщин и даже детей.