Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Наконец, когда ночной туалет был завершён, она поспешно встала и отпустила приветливым кивком своих дам. Они вышли из комнаты по очереди, определённой их придворным рангом; осталась только Чоглокова. Хотя Екатерина Алексеевна заметила это с удивлением и досадой, однако она не сказала ничего и с лёгким поклоном повернула к дверям спальни. Она привыкла к произволу своей обер-гофмейстерины, которая пользовалась доверием императрицы и была назначена к великокняжескому двору скорее как соглядатай, чем для услуг. Рассудительная великая княгиня всегда следовала правилу, что лучше молчать в тех случаях, когда её желание могло быть не уважено. Поэтому и теперь она легла в постель и отпустила прислугу, не спрашивая, по какой причине Чоглокова остаётся при ней.

Одна из служанок перед уходом подала Екатерине Алексеевне книгу, доложив, что она принесена Цейтцем, который отыскал её по приказанию её императорского высочества в библиотеке. Великая княгиня взяла книгу и положила её равнодушно на свой ночной столик.

Обер-гофмейстерина села в кресло у кровати и по удалении служанок заговорила с лёгким замешательством, которое она старалась скрыть торжественностью.

— Ваше императорское высочество, вам известно, как я предана вам и как я своею бдительностью и советами стараюсь удалить всё, что может подать повод к недоразумениям.

— Я знаю это, — совершенно спокойно сказала Екатерина Алексеевна, хотя уже еле могла сдержать невольное подёргивание губ.

Последнее было замечено Чоглоковой.

— Значит, — продолжала она, — вы, ваше императорское высочество, как я думаю, убеждены, что лишь искренняя привязанность и глубокая преданность вашей особе заставляют меня коснуться щекотливого обстоятельства, способного вызвать неудовольствие государыни императрицы.

— Ну, — вздохнув, промолвила Екатерина Алексеевна, — в чём же опять дело? Мой туалет оказался или чересчур блестящим, или чересчур простым? К моему глубокому прискорбию, — продолжала она с едва подавляемой досадой, — я замечаю, что мне никогда не удастся достичь угодной государыне средины.

— Дело не в этом, — возразила обер-гофмейстерина, — подобные вещи занимают её величество одну минуту и тотчас забываются. Речь идёт об одном обстоятельстве, которое, если бы оно было замечено, кроме меня, посторонними лицами, — а весьма возможно, что его уже и заметили, — послужило бы поводом к превратным толкам скандального свойства, способным возбудить сильнейшее неудовольствие императрицы. И государыня разгневалась бы на вас, ваше Императорское высочество, за то, что вы подали повод к подобным толкам или, по крайней мере, не устранили повода к ним.

— Ну, так о чём же идёт речь? — воскликнула Екатерина Алексеевна, судя по этому вступлению, ожидавшая чего-нибудь более серьёзного, чем мелкие булавочные уколы, которые она привыкла получать.

Сказав это, она уткнулась головой в подушки и слегка задёрнула занавески кровати от свечи на ночном столике, чтобы скрыть лицо.

— Я будто бы заметила, — ответила Чоглокова, — а мои глаза привыкли смотреть зорко, что Сергей Салтыков обнаруживает в своих взорах, беспрерывно обращённых на вас, ваше императорское высочество, более сильные, горячие, даже более страстные чувства, чем почтительность и преданность, которые он обязан питать к супруге своего повелителя.

Екатерина ещё глубже зарылась головой в подушки и сказала, понизив голос:

— Ах, Сергей Салтыков!.. Я вовсе не обращала на него внимания и почти готова подозревать, что он вооружает против меня великого князя... Неужели, — продолжала она, зорко наблюдая за Чоглоковой из-за гардины, — вы считаете Салтыкова способным питать чувство к кому-нибудь другому, кроме его жены?

— Салтыков — лицемер большой руки, и я боюсь, что свою страстную любовь к жене, о которой одно время толковал весь двор, он только выставляет напоказ в угоду императрице, устроившей эту свадьбу, или же с целью скрыть от взоров её величества и двора своё другое — тайное — увлечение. Я убеждена, что он любит вас и готов из-за этой любви изменить своей обычной осторожности и благоразумию.

С минуту великая княгиня лежала молча, потом приподнялась, опираясь на локоть, и выглянула из-за кроватной гардины, так что свет ударил ей прямо в лицо. К ней вернулось всё её самообладание.

— А что, если бы это было и так? — промолвила она с задорной, насмешливой улыбкой. — Говорят, что врождённый порок нашего пола — тщеславие, и вы разрешите мне признать, что и меня не лишила природа некоторой доли красоты и привлекательности? Могу ли я после того помешать какому-нибудь мужчине эту красоту и привлекательность заметить? Разве мы, бедные высокопоставленные особы, не служим предметом общего внимания и любопытства ещё более, чем прочие женщины? Разве нам не вменяется в обязанность всем нравиться и приобретать всеобщее одобрение. Мы занимаем первые роли на сцене жизни, но ещё долго после смерти должны подвергаться критике миллионов зрителей за свой успех или неуспех...

— Конечно, — ответила обер-гофмейстерина, немного опешив от её самоуверенности, — вполне естественно, что все восхищаются вами, ваше императорское высочество, но совсем иное дело, когда это восхищение переступает границы почтительности... когда оно относится не столько к великой княгине, сколько к молодой, красивой женщине, и когда добрая слава этой женщины так тесно связана с будущностью великого государства. А ещё более, — с резким ударением прибавила Чоглокова, — когда подобное, переступающее границы почтительности восхищение встречает снисходительность, даже, может быть, поощрение...

Глаза Екатерины Алексеевны сверкнули угрожающе, однако через секунду она снова приняла равнодушно-насмешливую мину и заговорила заносчиво и вызывающе:

— Было бы действительно трудно отказать в снисходительности к восхищению, внушаемому нами, или определить точь-в-точь границу, где оно должно остановиться, но совсем иное дело поощрять его. Я уверена, что вы не приписываете мне ничего подобного...

— Разумеется, нет... разумеется... Извольте, однако, подумать, ваше императорское высочество, какое множество взоров устремлено на вас, как легко оплошность с вашей стороны может подать повод к превратным толкованиям и обмануть глаз самой императрицы, если она наделает много шума!

— Будьте уверены, — с непритворной весёлостью воскликнула великая княгиня, — я отлично понимаю это и всегда стараюсь избегать даже тени чего-либо предосудительного, чтобы злонамеренность не имела случая возбуждать подозрений императрицы на мой счёт, — прибавила она немного более резким тоном. — Я умею решительно обуздывать всякое поклонение, которое позволило бы себе переступить границы почтительности, подобающей мне, как великой княгине. И если государыня, согласно своей высшей справедливости, судит беспристрастно, то никогда не будет иметь причины упрекать меня. Ведь я часто имела случай, — с рассчитанным равнодушием бросила Екатерина Алексеевна, — замечать такое поклонение и каждый раз умела положить ему предел. Что касается Сергея Салтыкова, то я не заметила за ним ничего подобного и уверена, что вы ошиблись. Он и не помышляет видеть во мне, великой княгине, молодую, красивую женщину, что, пожалуй, — прибавила она с оттенком лёгкого кокетства, — не делает чести его вкусу. Напротив, я склонна думать, как уже говорила вам, что Салтыков питает ко мне враждебные чувства и наговаривает на меня великому князю.