Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Граф попытался сделать суровое лицо, со вздохом поглядывая на опустошённый ларец; в то же время Нинетта, скрестив руки на груди, смотрела на него не то с вызовом, не то с мольбою, будучи уверена, что негодование, подымавшееся в его груди, не сорвётся с уст.

В этот момент отворилась дверь и своим обычным неслышным шагом вошёл старый камердинер Шмидт; на золочёном подносе он нёс большую чашку севрского фарфора, из которой распространялся сильный аромат. Присутствия Нинетты он, казалось, не замечал; он знал, что очаровательная подруга его барина всегда имела свободный доступ через потайной ход; к тому же он привык не видеть и не слышать того, что ему не полагалось слышать и видеть.

Когда он поставил поднос на ночной столик, граф приподнял голову и вдохнул пряный запах. Это отвлекло его от всех других мыслей, он поднёс чашку к губам, сначала попробовал, а затем медленными глотками выпил всё до дна, причём его лицо выражало полнейшее удовольствие.

— Действительно, — сказал он, приятно потягиваясь, — граф Сен-Жермен прав: напиток хорош. Скажи повару, что я доволен им, пусть сохранит рецепт в секрете.

— Но я хочу знать его, если это действительно что-нибудь необычное, — воскликнула Нинетта и, схватив чашку, допила последнюю каплю, — Великолепно, как вкусно! — сказала она. — Прикажите, мой друг, чтобы и мне сейчас же сделали такое питьё.

Камердинер вопросительно взглянул на барина.

— Хорошо! — сказал граф с улыбкой. — Я ни в чём не могу отказать этой маленькой плутовке.

Он с умилением глядел на красавицу, безжизненные черты его оживились, а бледные губы приобрели более яркую краску.

Нинетта с удивлением наблюдала за переменой.

— Напиток великолепен, — сказала она с очаровательной улыбкой, а затем обратилась к Шмидту: — Идите, идите и велите приготовить мне чашку такого же.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — сказал камердинер несколько нерешительно, — но осмелюсь доложить...

— В чём дело? — встрепенулся граф.

— В передней находится господин, который настоятельно желает проникнуть к вам, ваше сиятельство!

— Почему же не выгонят из дворца этого нахала? — гневно воскликнул граф.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — сказал камердинер, — господин, так настойчиво желающий говорить с вами, это сэр Чарлз Генбэри Уильямс, новый посланник его величества великобританского короля.

— Ах, — вздохнул граф Бестужев, — это именно то, чего я опасался! Его настойчивость вполне соответствует его нраву, как мне и описывали... Он прямо устремляется к цели и способен взломать дверь и растолкать моих казаков для того, чтобы проникнуть ко мне в кабинет. Но всё же это не привело бы ни к чему, — сказал он, с весёлой улыбкой потирая руки, — он увидел бы только человека больного, находящегося при смерти. Послушай, Шмидт, выйди к сэру Уильямсу и скажи ему, что я болен, что нельзя определить, как долго протянется внезапный припадок болезни. Затем пошли в Зимний дворец за доктором Бургавом и попроси его немедленно явиться ко мне, если он не занят у государыни. Доложи также графине, что я болен, но успокой её относительно рода моей болезни; она знает, что иногда мне бывает необходимо заболеть. Сэру Уильямсу передай моё глубочайшее извинение и попроси его обратиться к вице-канцлеру графу Воронцову, который в случае моей болезни исполняет мои обязанности, главное, убери его отсюда.

— Да, да, удалите его! — воскликнула танцовщица, нетерпеливо похлопывая руками. — Скажите этому надоедливому англичанину, что его сиятельство серьёзно болен и никого не принимают, кроме маленькой Нинетты, а затем закажите мне поскорее чашку шоколада, который я жду с нетерпением.

— Ты знаешь по-немецки? — с удивлением спросил граф, между тем как Шмидт вышел, чтобы исполнить приказания барина. — А я полагал, что, говоря со Шмидтом на его родном языке, я застрахован от твоего любопытства.

— Любопытства? — сказала Нинетта. — От такого друга, как я, у вас не должно быть тайн, это во-первых, а во-вторых, я принуждена учиться немецкому языку, на котором говорят везде в обществе; кроме того, — прибавила она, садясь на край постели, — немецкий язык нужен мне для того, чтобы отвадить всех назойливых поклонников, так как на изящном французском языке это выходит слишком мягко и вежливо. Вы сами знаете, что я отгоняю их всех, — продолжала Нинетта, взяв канцлера за руки и согревая их своим дыханием, — всех, всех, потому что хочу жить только для одного дорогого друга, которому принадлежит моё сердце.

Камердинер снова появился. Нинетта приподнялась, а граф воскликнул недовольным тоном:

— Ну, в чём дело? Неужели сэр Уильямс не разрешает мне болеть в столице русского государства, управление которым императрица доверила мне? Я мог бы дать ему возможность убедиться, что я властен запереть не только двери моего дома, но даже и границы Российской империи. Что у тебя там? — спросил он, взглянув на сложенную бумагу, которую камердинер держал на серебряном подносе.

— Ваше сиятельство, сэр Чарлз Генбэри Уильямс, — сказал старый Шмидт, — выражает глубочайшее соболезнование по поводу вашей болезни и поручил мне передать вам эту записку, которую он написал второпях и завернул в меню сегодняшнего обеда, только что присланное поваром.

Граф досадливо схватил бумагу, лежавшую на подносе, сорвал обложку и развернул записку, между тем как камердинер почтительно отошёл к дверям. То был английский банковый билет в тысячу фунтов стерлингов, и на его уголке карандашом было написано:

«Сэр Чарлз Генбэри Уильямс просит высокочтимого больного уделить ему несколько минут и постарается не утомлять его нервов».

Лицо графа Бестужева быстро изменилось, приняв более благосклонное выражение, а тон, которым он произнёс: «Однако какой он настойчивый!» — звучал мягче и менее досадливо.

У Нинетты засверкали глаза, когда она увидела банковый билет, выскользнувший из рук графа на одеяло, и она произнесла:

— Этот англичанин далеко не такой надоедливый, как мне казалось; я уступлю ему своё место на несколько минут, но ненадолго.

— Ответь сэру Уильямсу, — сказал канцлер своему камердинеру, неподвижно ждавшему у дверей, — что я попытаюсь сосредоточить мысли, рассеянные вследствие лихорадочного состояния, и приму его, извиняясь, что я в постели. Шоколад ты подашь мадемуазель Нинетте в уборную, где она будет так добра подождать немного.

Камердинер исчез.

— Небо милостиво к бедной маленькой Нинетте, — воскликнула танцовщица, быстро схватив банковый билет и опуская его за корсаж, где покоились перстни, — этим талисманом я разгоню всех кредиторов, которые мешают мне думать о моём возлюбленном и портят мне цвет лица, постоянно раздражая меня.