Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

В одном только пункте старый солдат оказывался непоколебимым: он не соглашался, чтобы узник принимал участие в его трапезах, а непосредственно перед тем, как сесть с отцом Филаретом за стол, собственноручно запирал бедного Иоанна Антоновича тяжёлым замком.

— Я отвечаю за него своей головой, — сказал майор на просьбы монаха и дочери не делать этого, — и, пока сижу за столом и наслаждаюсь как едой и питьём, так и вашим умным и весёлым разговором, хочу быть избавленным от тяжёлой ответственности и не следить за узником, от которого зависит моя жизнь; только ключ от его камеры, который я могу нащупать в своём кармане, может дать мне покой и уверенность и обеспечить спокойное наслаждение трапезой.

Отец Филарет, уже добившийся многого для облегчения участи узника, не настаивал на этом пункте и удовольствовался тем, что присутствовал при обеде узника, составляя ему компанию (обед у майора происходил несколько позже).

Все эти перемены в режиме произвели на узника глубокое и благоприятное впечатление. Он с неограниченным доверием и почти с обожествлением смотрел на монаха, который уже с первого момента встречи дал ему почувствовать колоссальный перевес в физической силе, но был тем не менее столь добрым и мягким, что оказал ему массу благодеяний и превратил его существование, по сравнению с прежним, в какой-то земной рай. Поэтому он не только слепо повиновался малейшему слову или намёку монаха, но относился к нему с большим доверием, чем к кому-либо из окружающих; взрывы дикой ярости теперь исчезли совершенно, а если иногда в нём и вспыхивал огонь гнева, то достаточно было единственного взгляда отца Филарета, чтобы Иоанн Антонович снова становился тихим и покорным.

Надежда с глубокой радостью наблюдала за благодетельной переменой в своём друге и тоже всё более и более проникалась глубоким, искренним обожанием к монаху, который вскоре стал самой центральной фигурой во всём доме. По его указаниям делалось всё, и его слова находили повиновение решительно во всех и в каждом.

Казалось, что и Потёмкин тоже чувствовал себя счастливым; хотя иногда его взгляды склонялись долу в мрачном раздумье или мечтательно-скорбном вздымались горе, но его бледные щеки порозовели, и он шагал с ещё более гордым видом в своём послушническом одеянии, которому придал почти воинственный вид.

Среди унтер-офицеров охранной роты — согласно специальному приказу императрицы, в этой роте вообще не было офицеров, кроме майора Варягина, — Потёмкин встретил старого ветерана, участвовавшего в петровских походах и битвах под Нарвой и Полтавой. Этот старый солдат, которого звали Вячеславом Михайловичем Полозковым, рассказывал юному послушнику различные истории о великом императоре, о переходах и лагерях, о кровавых боях против закованных в сталь латников Карла XII и против стремительно, словно адские духи, нёсшихся турецких полчищ.

Почти всё свободное время Потёмкин проводил в казарменной комнатке ветерана. Он с таким же напряжением, с такими же пламенными взглядами, с такою же вздымавшейся от волнения грудью слушал рассказы старого солдата, как Иоанн Антонович внимал словам отца Филарета, и отдельные чёрточки и моменты, всплывавшие иногда без всякой последовательности в памяти старика из самых отдалённых переживаний, в пламенно работавшем мозгу послушника складывались в блестящие, яркие картины. И он чувствовал в себе то же мужество, ту же силу, которыми обладал великий Пётр и которые дали тому возможность склонить к своим ногам необузданную Россию и, поучившись на собственных поражениях, победить шведов и турок.

Прошли недели две-три. Отец Филарет сидел как-то в ярко освещённой комнате узника и рассказывал Иоанну Антоновичу, слушавшему его, как и всегда, с глубоким вниманием, о великом императоре Петре Первом и его богатом деяниями и блестящем царствовании.

— Вот видишь, сын мой, — сказал он юноше, — этот великий император побил исконных врагов России — шведов и турок, смирил диких стрельцов, наступил ногой на морские волны, так что им пришлось смириться перед ним и покорно понести к далёким берегам его корабли, хотя в юности, казалось, не был предназначен Провидением к тому, чтобы возложить на его главу священную корону Русского царства: он был младшим сводным братом царя Фёдора Алексеевича, и наследником престола был родной брат последнего — Иоанн Алексеевич. Но ввиду того, что этот Иоанн, которого, как ты видишь, звали так же, как и тебя, сын мой, не обладал способностями, необходимыми для твёрдого правления страной, для победоносного руководства армиями и для защиты нашей Церкви в её правах и владениях, то власть перешла к юному Петру, а он, который в колыбели не был предназначен для короны, дал ей такой блеск, что теперь все иноземные народы с удивлением взирают на Россию.

— Да! — воскликнул несчастный узник, протягивая руку вперёд. — Должно быть, прекрасно иметь возможность посвятить все свои силы тому, чтобы сделать счастливым свой народ — смирять неправду, сгибать непокорных, поддерживать слабых и освобождать узников!

— Прежде всего, — перебил его отец Филарет, — надо почитать святую Церковь и её слуг, так как только по их предстательству и молитве государи получают свыше помощь и благословение своим трудам!

Грудь Иоанна Антоновича бурно колыхалась, его взгляды не отрывались от монаха, произнёсшего последние слова с особенным выражением, его губы дрогнули, и снова казалось, что он хочет задать вопрос, уже не раз готовый слететь с его уст.

А отец Филарет продолжал:

— Ныне царствующая всемогущая императрица Елизавета Петровна, дочь великого Петра, позволившая мне явиться к тебе, чтобы утешить и ободрить тебя в твоём заточении, является новым примером того, какими неисповедимыми и чудесными путями Божественный Промысел печётся о судьбе избранных. Она смиренная слуга Церкви, и потому небо извлекло её из пучины несчастья, в которую она была ввергнута, и возвысила до трона, чтобы она могла с проникновенной мудростью и твёрдой силой править святою Русью.

Он впился взглядом в юношу. Щёки Иоанна Антоновича запылали густым румянцем, он вскочил с места с дико блещущим взглядом и обеими руками схватился за грудь и закусил губы, как бы изо всех сил стараясь подавить крик, который со страшной силой хотел вырваться из него.

— Что с тобой, сын мой? — спросил отец Филарет спокойным голосом. — Что так волнует тебя?

Иоанн Антонович вплотную подошёл к монаху и посмотрел на него долгим, испытующим взглядом, а затем схватил его за руку, наклонился к уху и, боязливо оглядываясь на дверь, чтобы сейчас же заметить, как только кто-нибудь войдёт в комнату, шепнул: