Грегор Самаров - На пороге трона

Карета остановилась; граф Алексей Разумовский соскочил с лошади, чтобы распахнуть дверцу. Весь двор разразился восторженными кликами радости, лейб-кампанцы с громким «ура» потрясали в воздухе оружием, и Елизавета Петровна милостиво раскланивалась, высунув голову из экипажа, причём, однако, её глаза, гордо окидывая собрание, горели мрачным и грозным огнём. Она густо нарумянилась; её осанка казалась твёрдой и бодрой, но в то же время её лицо носило следы тяжёлого потрясения болезнью, и глубже прежнего бороздили её лоб и ввалившиеся щёки резкие морщины, налагая на них неизгладимую печать старости.

Екатерина Алексеевна поспешно спустилась со ступеней, увлекая за собою мужа, который следовал за нею почти машинально, словно в чаду. Великая княгиня протянула императрице руки, чтобы, отстранив графа Разумовского, помочь ей выйти из экипажа, и выразила громким, внятным голосом свою радость по поводу свидания со своей тёткой, тогда как Петру Фёдоровичу с трудом удалось пробормотать лишь несколько несвязных слов, причём он смотрел на императрицу так испуганно, с таким ужасом, точно видел в ней строгого, неумолимого судью, способного прочесть его мысли в самом глубоком тайнике души.

Елизавета Петровна мимолётно коснулась губами лба Екатерины Алексеевны и сказала своему племяннику холодным, сухим тоном, в котором сквозили сдержанный гнев и враждебная ирония:

— Господу Богу было ещё не угодно, чтобы мой народ лишился своей императрицы, которая думает только о величии России и в сердце которой нет места любви к иноземцам.

Пётр Фёдорович дрожал так сильно, что его кирасирская каска, которую он держал в руке, звякала, ударяясь о серебряные ножны палаша. Между тем Екатерина Алексеевна, целуя руки императрицы, воскликнула:

— Милостивый Господь хранит Россию, и я молю, чтобы Он не дал мне увидеть тот день, когда наша всемилостивейшая государыня императрица может быть утеряна для отечества.

Мимолётная насмешливая улыбка скользнула по губам Елизаветы Петровны. Она кивнула доктору Бургаву, вышедшему после неё из кареты, взяла его под руку и, поддерживаемая им, поднялась на ступени, не удостоив больше великокняжескую чету ни единым взглядом. Она низко поклонилась митрополиту, который встретил её торжественным благословением и приветствием, после чего с набожным усердием приложилась ко кресту, поданному ей преосвященным. Затем она последовала в большой тронный зал, где с важной холодностью приняла поздравления духовенства, сановников и иностранных послов, которых подводил к ней граф Бестужев; среди последних императрица с некоторым удивлением увидела графа Понятовского и остановила на нём взор, как будто напрасно стараясь припомнить что-то, чтобы объяснить себе его появление среди дипломатического корпуса.

Понятовский, видимо, заметил это и поспешил сказать:

— Считаю особенным счастьем для себя, что я имел честь ещё в тот день, раньше чем вы, ваше императорское величество, почувствовали себя дурно, быть представленным вам в качестве посла короля польского, моего всемилостивейшего государя, благодаря чему сегодня мне дозволено — даже одному из первых — убедиться в цветущем состоянии здоровья августейшего друга моего государя и тотчас сообщить эту желанную весть королю, который в своём тревожном участии требовал от меня ежедневных точных сообщений.

Императрица как будто припомнила; она приветливо нагнула голову, после чего, знаком руки отпустив двор, отвернулась в сторону, чтобы, снова опершись на руку врача, удалиться в свои внутренние покои, не удостоив ни единым словом, ни поклоном великого князя с супругой, которые проводили её до дверей.

В один миг обширный зал опустел. Никто не думал о том, чтобы, согласно этикету, проститься с наследником престола и его супругой; каждый боялся, как бы они не заговорили с ним. Бестужев также бесследно исчез после ухода императрицы, предоставив иностранным дипломатам и великокняжеской чете сказать ей краткое прощальное приветствие.

Через несколько времени Пётр Фёдорович и Екатерина Алексеевна остались одни в громадном обширном покое; даже дежурные пажи и камергеры словно забыли об их присутствии и последовали за удаляющимся роем придворных. Только военные караулы стояли у дверей. Один граф Понятовский остался в зале и пошёл рядом с великокняжеской четой к дверям, которые вели в их покои, где Лев Нарышкин, камергер великого князя, и графиня Елизавета Воронцова ещё с одною статс-дамой великой княгини уже ожидали своих повелителей.

— Берегитесь, граф Понятовский, — сказал Пётр Фёдорович, боязливая неуверенность которого после ухода императрицы сменилась насмешливым, гневным ожесточением. — Берегитесь! Ваше положение при дворе моей тётки сделается невозможным, если вы по-прежнему станете помнить, что будущий император России может требовать соблюдения хотя простых правил вежливости.

Понятовский весело и беззаботно ответил:

— Я привык согласовать свои действия только со своими собственными мнениями и чувствами. Что мне нужно делать при здешнем дворе, в этом я не обязан отчётом никому, кроме моего всемилостивейшего государя, короля польского, а он, конечно, ни на одну минуту не забывает, что вашему императорскому высочеству предстоит со временем носить корону государства, с которым Польше суждено жить в тесной и искренней дружбе.

— Я никогда не забуду также, — ответил Пётр Фёдорович, пожимая руку графа, — что посол короля был сегодня единственным, у которого хватило духа выказать мне дружбу.

Екатерина Алексеевна поблагодарила графа только безмолвным взглядом, который, казалось, говорил ему больше, чем пылкие слова великого князя.

У выхода из зала Пётр Фёдорович ещё раз пожал руку Понятовского, после чего тот приблизился к великой княгине. Она протянула ему свою руку, которую он почтительно поднёс к губам. То было вполне естественным знаком почтения. Никто не обратил на него внимания, никто не заметил, как лицо Екатерина Алексеевны вспыхнуло мимолётным румянцем, как она, быстро отступив от графа, прижала к губам носовой платок, точно желая преодолеть лёгкий кашель, тогда как другою рукой поправила богатую кружевную отделку, обрамлявшую её обнажённые плечи и грудь.

Одна графиня Елизавета Воронцова, блестящие глаза которой ни на секунду не отрывались от великой княгини, разглядела в её тонких, нежных пальцах конец узко сложенной полоски бумаги, которая после того исчезла в волнах кружев открытого корсажа. Молния радостного торжества сверкнула в глазах Воронцовой, когда она последовала за своей повелительницей, которая, бросив на прощанье Понятовскому последний взгляд, прошла в свои комнаты мимо караула, отдававшего честь.