Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Грузин опять пожал плечами и крикнул нетерпеливо топтавшемуся на месте князю:

— Выходи с оружием, а то не буду биться!

Князь побледнел от злости. Он был страстным любителем кулачных боев и прямо-таки выискивал случаи, где бы мог показать свою удаль и телесную силу. И вдруг такой представившийся ему случай ускользал из его рук. Было на что разозлиться. Однако князь во что бы то ни стало решил заставить своего противника вступить с ним в единоборство без оружия, которого он не терпел уже потому, что совершенно не умел владеть им.

— Ах ты, курицын сын! — заревел он, подступая к грузину. — Тебе оружие надо? Накося! — и он замахнулся кулаком на грузина…

Но тот с удивительной ловкостью увернулся от удара, который, наверно, был бы для него смертельным, как вдруг— и когда только успел он выхватить кинжал из ножен? — вонзил его в быкообразную шею своего противника…

Это случилось так внезапно и быстро, что все ахнули.

Князь, зарычав, как дикий зверь, медленно стал опадать всей свой огромной могучей тушей на землю. Золотая рукоятка кинжала сверкала на зимнем солнце, а красный рубин, вделанный в нее, переливался кровавыми огнями. Князь сам имел еще достаточно сил, чтобы, охватив кинжал, отшвырнуть его от себя. Но из его глубокой раны уже хлынула на белый снег широким потоком темная кровь.

— Лови… лови… изменника! — прохрипел князь и тут же потерял сознание.

Холопы окружили раненого и старались втащить его в розвальни; несколько человек кинулись за грузином, но ни его, ни стрельца уже не было видно. Когда князь повалился, как срубленный дуб, а толпой овладело оцепенение, стрелец быстро схватил чужеземца за руку и потащил его в соседний проулок.

— Бежим, молодец! Я укрою тебя! — шептал он, пугливо озираясь. — Ничего, так князю и надо! Зверь-человек. Ну, а если поймают тебя, то запытают.

— Да за что же? — покорно идя за стрельцом, спросил грузин. — Не я его вызывал, он — меня. Он меня, не по правилам, первый ударил, я только ответил на удар ударом…

— Вестимо. Вдарь он тебя по башке, так на месте и пришиб бы. Так то он, боярин, а ты — иноземец. Иноземцу за убийство боярина либо служилого и даже холопа плохо приходится. Засудят, запытают…

— Вздор какой ты говоришь! — нахмурившись, возразил грузин. — Как это меня за правое дело запытают? Разве я какой нибудь безродный?.. За меня есть кому вступиться. Я и сам не хуже вашего боярина — царской крови. Здесь, в Москве, моя царевна Елена Леонтьевна, с внуком Теймурасовым, Николаем, а я— его воспитатель и родственник Елены Леонтьевны. Как это меня можно запытать?.. — и грузин гордо посмотрел на своего спутника.

Но того, видно, мало удивил высокий ранг иноземца. Он только покрутил головой и, опасливо оглянувшись, ответил:

— Ступай-ка в эти ворота. Схоронимся пока. Там видно будет. — Он пропустил своего спутника в низенькие почерневшие ворота и, ступив за ним во двор, тщательно запер их на засов, еще раз оглядев пустую улицу. — Ступай же за мной! — сказал он грузину, видя его нерешительность.

Тот нехотя последовал за ним.

В маленькой, но чисто убранной горенке сидели оба молодых человека перед накрытым белой скатертью столом, уставленным яствами. На столе находился большой чайник, из которого стрелец то и дело наливал себе в стакан сбитень. Перед грузином стояла чарка с вином, но он лишь чуть-чуть прикасался к ней губами.

— И зовут меня Провом, по отчеству Степанычем, а прозвище мое— Дубнов! — продолжал разговор стрелец, шумно отхлебывая сбитень с блюдца. — Числюсь я на царевой службе: третий уж год с Петровок пошел. Рода буду я все же дворянского. У отца и посейчас Дубновки в Новгороде имеются… А братишка мой старшой с боярином Ордын-Нащекиным в чужие земли венецийские и другие заморские города езживал… Да что ж ты, молодец, не пьешь? — обратился он к молча слушавшему его собеседнику. — А еще, слышь, молвят, что вы, грузины, дюже горазды выпить! — с легкой насмешкой проговорил он и налил себе вина из братины.

— Да, мы любим пить, но только свое, кавказское вино… А это, — он отхлебнул и поморщился, — не очень хорошее! И здесь пить неприятно — жарко, душно. Почему ты привел меня сюда, а не пошли мы в корчму?

— Мы и есть в корчме, только с заднего хода, — смеясь, ответила Дубнов.

— Почему— с заднего? — продолжал допытываться грузин.

— А потому самому, что в корчме в праздничный день ничего и нет— ведь корчма заперта. Нешто не знаешь царева указа? «В воскресный день и Господские праздники не работать никому; в субботу прекращать работу, как заблаговестят к вечерне». Ну, понял? Стало быть, корчма и закрыта, чтобы, значит, прислужники и хозяева не работали.

— А что же в праздники делать? — усмехнувшись, спросил грузин.

— «В воскресенье, Господские праздники и великих святых приходить в церковь и стоять смирно», — ответил Пров Степанович словами из царского указа. — И еще указано: «Скоморохов и ворожей в домы к себе не призывать, в первый день луны не смотреть ее, в гром на реках и озерах не купаться, с серебра не умываться, олова и воска не лить; зернью, картами, шахматами и лодыгами не играть; на браках песен бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить; кулачных боев не делать». Смекаешь ли, молодец? — подмигнул он грузину. — А кто ежели не послушается, бить того батогами; «домры, сурны, гудки, гусли [1] Музыкальные инструменты и хари [2] Маска искать и жечь». Во как! И указ этот должен знать каждый. А ты небось не знал?

— Не знал! — покачав головой, ответил грузин. — Да где же мне знать? Говорить по-русски я выучился легко, а читать по-писанному не умею. Грамота ваша совсем отличная от нашей.

— Если бы знал ты боярина, небось не затрогал бы? — сочувственно спросил Дубнов.

— Нет, все равно, я сказал бы, что хотел сказать, и на бой вышел бы.

— А батоги?..

— Меня бить батогами? — сверкнув взором и гордо закидывая голову, с усмешкой спросил грузин.

— А и тебя… ты что за птица такая?

— Кто же бы это смел меня бить?

— А по царскому указу, на Съезжем дворе.

— Меня? Князя родового?

— А что за важность? Не рушь, значит, царского указа. А рушишь— отведай царских батогов. Ничего, что ты князь. Вот батюшка-царь онамеднясь стольника своего, князя Григория Оболенского, в тюрьму послал за то, что у него в воскресный день люди и крестьяне работали черную работу да он, же, князь Григорий, скверные слова говорил…

— Так то — тюрьма, а не батоги! — возразил грузин.

— А кто же его знает, может, боярин-то и батогов отведал? — задумчиво проговорил Пров Степанович. — Да разве он выйдет на Красную площадь поведать народу, что, мол, его батогами били? Ни в жизнь! В себе скроет срамоту-то свою.