Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Что ж, нешто худородный я какой? — глухо возразил Пронский. — А разве ты сама, боярыня, не дерзнула поднять глаза на…

— Замолчи! — сказала Хитрово, вся вспыхнув и встав со скамьи. — И ты можешь вторить судаченью да пересудам теремным? Стыдно, князь, сплетнями бабьими заниматься!.. Всем известно, что я друг государыни-царицы и батюшки-царя, — внушительно закончила она.

— И я хочу быть другом царевны, — усмехнувшись, ответил князь.

Боярыня с изумлением глянула не него.

— О том мне смеешь говорить? — гневно спросила она.

— С тобой о том и совет держать пришел, — возразил Пронский, продолжая усмехаться.

— Я не потатчица таким делам, — гордо ответила боярыня и начала ходить по комнате.

В ней заговорила женщина. Она сама уже не любила князя и, может быть, еще вчера думала, как бы с ним разойтись тихо, без ссоры; но теперь, когда он ей в лицо говорил, что любит другую, что оставляет ее без сожаления, все женское самолюбие поднялось в ней; упорство отъявленной кокетки потребовало, чтобы поклонник был вечно пригвожден к ее триумфальной колеснице, и жадность собственницы заклокотала в ее душе. Ревность к сопернице заползла в ее сердце коварной змеей. Она забыла все свои добрые намерения относительно несчастной польской княжны, забыла даже князя Леона и вся была полна только мыслью вернуть к себе этого холодного, бессердечного мужчину, заставить эти стальные глаза загореться огнем желаний, увидеть этого гордеца у своих ног порабощенным.

И, казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:

— Ну, а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?

— Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне — доканчивай! — вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.

Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать своему лицу влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова и объятия становились горячее.

На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.

— Милый мой, любый мой! — чуть шептали ее губы. — Любишь меня? Одну меня?

— Одну тебя, — ответил Пронский в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. — Уйдем отсюда, бросим все, все! — крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.

Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.

Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и польскую княжну, и князя Леона, и царевну грузинскую… Она тихо выскользнула из объятий князя Бориса и стала поправлять волосы перед зеркалом.

— Ишь, растрепал! — через плечо улыбнулась она ему.

— Чародейка! — проговорил он.

— А что? — продолжала она улыбаться. — И впрямь ведь я зачарована! Бабке моей цыганка сказывала, что до третьего ее колена все девушки или женщины в ее роду всегда любимы будут.

Но князь Пронский уже не слушал ее. Он ходил, глубоко задумавшись, и чары ее красоты и молодости постепенно таяли в нем. Он вспомнил, зачем пришел, вспомнил обаятельные черты грузинской царевны, и ему стало стыдно за свой поступок, за свою измену.

«Но она издевается надо мной, разве я могу отказаться от женской красы и ласки?»— злобно думал он и, обернувшись к боярыне, громко произнес:

— Я к тебе шел, чтобы известить о свадьбе дочери!

— Ты дочь сосватал?

— Да, давно. Да прихворнул, и свадьбу отложили на Красную Горку.

— А жених — кто?

— Черкасский, князь Григорий Сенкулеевич.

— Ты свою дочь за этого зверя выдаешь?

— Мало ль что в народе бают? Какой он зверь? Так… Строг с людьми…

— В отцы, а то и в деды он ей годится… Что ты затеял, князь?

— Так надо мне, Елена!

— Попугать жену? Эк тебе приспичило холостяком стать.

— Опостылела она мне очень!

— Да ведь не первый год женат! — проговорила боярыня, подозрительно поглядывая на своего друга.

— Да ты что за нее вступиться хочешь?

— Знамо дело, жалко.

— Ишь, жалостливая какая стала! — насмешливо произнес князь. — Небось, когда свой муж-то старый опостылел хуже скуки, жалость-то Бог весть куда попрятала!

— Не тебе бы, Борис Алексеевич, попреки делать, да не мне бы слушать! — многозначительно возразила боярыня.

— Ты на что мечешь, Елена? — хмурясь спросил князь.

— Ох, князь, глаз-то мне не отводи…

— Что правда, то правда, ворон ворона видит издалека. Ну, стало быть, мы и должны пособлять друг другу. И, как бы ты хотела, мы с тобой таких делов понаделали бы…

— Примерно каких это? — насмешливо спросила боярыня.

— Что зря языком звонить? Хотя и с умом, а все-таки баба!

Слова князя задели Хитрово за живое, и она уже хотела прямо заговорить с ним о «полячке». Но он не дал ей раскрыть рот и сам, будто к слову пришлось, равнодушно проговорил:

— Кабы ты в самом деле мне близким человеком была, ты меня давно от жены постылой вызволила бы! Эдак бы по царскому указу да в монастырь ее.

— За какие такие провинности?

— Мало ли что! Можно придумать…

— Неправду? Ну, это не след. Да и зачем царя вмешивать? Справься сам… Вон как Евсей Верещагин жену избил смертным боем до крови, а по ранам солью натер.

Пронский, вспыхнув, отвернулся.

Боярыня поняла его смущение и внутренне содрогнулась. Неужели он был до того жесток, что подверг свою жену подобной же пытке? Но почему же княгиня Анастасия Петровна не жаловалась родным, которых у нее было немало и даже в большой чести у царя, как, например, ее свояк Михаил Федорович Ртищев?

Эти вопросы вертелись у боярыни на языке, но она не сказала ничего, а предложила князю поступить так же, как поступил один именитый боярин, желавший избавиться от жены менее кровавым образом, чем было принято в те суровые времена.

— Постриги княгиню в пустой избе без родственников и записи, а потом отошли куда-нибудь! — посоветовала она, сознавая, что лучшая доля княгини все же пострижение.

— Опасливо: могут выдать, а тогда батоги и Сибирь, осрамят на всю Русь. Ведь дочь… души в матери не чает. Нет, лучше, как согласие на посестрию, ничего нет.

Посестрией называлась постригшаяся в монахини жена при живом муже; муж — побратимом. Но достигалось его побратимство и посестрие нелегко. Часто муж добивался согласия от жены на это новое родство тяжелыми побоями, угрозами и разными мучениями.