Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Вот оттого и помочь надо ему и народу его, — ввернул Пронский, радуясь, что Ртищев стоит за грузин.

Но Ртищев степенно возразил ему:

— Не можно сие, князь! Нас самих теснят со всех сторон: то смуты в Малороссии, то война со шведами, то поляки грозятся… Дай Бог самим управиться со всеми!

— Так как же быть, Михайлыч? — грустно спросил царь.

— Погодить надо! А то теперь с малым войском мы и персов не устрашим, а только против себя поставим: новых врагов наживем да и грузинам не поможем. А по-моему, лучше миром с шахом Аббасом дело повести. На мир шах пойдет, а воевать нам с персами нельзя!

— Дело, дело говорит! — послышались голоса.

Государь ласково улыбнулся своему любимцу.

Так состоялся пока приговор о грузинском деле; государь приказал думным дьякам пометить и приговор тот записать.

Затем было решено еще несколько государственных дел, со множеством споров, препирательств и взаимных боярских колкостей. Наконец государь объявил, что на сегодня довольно, пора-де обедать и отдохнуть. Он встал с кресла, поклонился всем присутствующим, сошел с «места» и направился во внутренние покои.

Его остановил Милославский:

— Челобитчик от Ромодановского, государь!

— Завтра пусть подаст! Что раньше зевал?

— Ты гневен был давеча. Ну, уж прими, царь-государь… — просил Милославский.

«Тишайший» знал упорство своего тестя и, чтобы отвязаться от него, велел челобитчику приблизиться. Тот подошел и подал сверток с челобитной от князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. В челобитне было сказано:

«Прислана твоя, великого государя, грамота, — написано, чтоб мне впредь Стародубским не писаться. До твоего указа я писаться не стану, а прежде писался я для того: тебе, великому государю, известно: князишки мы Стародубские, а предки мои и отец мой, и дядя писались Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, великих государей, пострадал от вора Лже-Августа, по вашей государской милости написал в книгу и страдания его объявляя на Сборное воскресенье, поминают Стародубским-Ромодановским. Умилосердись, не вели у меня старой нашей честишки отнять!»

— Умилосердись, государь, вели ему зваться по-старому! — попросил и Милославский, получивший, вероятно, изрядную мзду за свое ходатайство.

Алексей Михайлович улыбнулся и не велел «честишки отнимать» у воеводы князя Ромодановского.

— Ах, беда, беда мне с ними! — вздохнув, проговорил царь и двинулся во внутренние покои.

За ним последовали Ртищев, Милославский и еще несколько самых приближенных и приглашенных им к столу бояр. Остальные гурьбой, судача и завистливо посматривая на счастливцев, шедших за царем, пошли вон из палаты. Скоро приемная опустела, и служки стали прибирать ее.

На «верху», на половине царицы, было тихо. Туда мало доносилось городского шума и еще меньше государственных волнений.

Царице Марии Ильинишне неможилось. Она рассеянно слушала песни сенных девушек и лениво посматривала на хороводы с искусными «игрищами».

Напрасно карлицы и шутихи старались вызвать на ее лицо улыбку— царица была задумчива. Ее длинные, по обычаю насурмленные, ресницы как-то трепетно вздрагивали, точно старались удержать слезу, навертывавшуюся на ее черные, все еще прекрасные глаза, хотя уже несколько и заплывшие жирком.

Царицу смело можно было назвать красавицей, особенно по взглядам на женскую красоту того времени. Она была среднего роста, черноглазая, с низким лбом, полным станом, крупной ногой и узкими, тонкими руками, выхоленными и белыми, как первый снег. Лицо круглое, румяное; его немного портило апатичное, чуть сонливое выражение, а также странная мода, требовавшая, чтобы женщины имели длинные уши, для чего они их нарочно немилосердно вытягивали.

— Что-то невесела, царица-матушка? — ласково спросила царицу «мама». — Иль недужится?

— Нет, мама, ничего! — апатично ответила царица.

— Съела бы чего, а то водочки бы испила? Чтой-то будто худеть стала, — озабоченно сказала «мама», пытливо осматривая рыхлое тело царицы. — И перевалец не тот уж!

— И то лежу, словно колода, день-деньской!

— Так неужто ж бегать, как девке-чернявке? — вмешалась «верховая боярыня». — Тебя царь-государь выбрал из всех девиц, чтобы «не иссяк корень государева рода», а ты красу свою блюсти не желаешь!

На лице царицы мелькнуло страдание. Слова боярыни задевали ее больное место.

Вот уже более восьми лет она была женой Алексея Михайловича, у нее родились две девочки и мальчик слабенький, хиленький, а будут ли еще мальчики — один Бог ведает; в роду Милославских все девочки: вот и у сестры Анны, вышедшей за боярина Морозова, уже четыре девочки.

Царица невольно содрогнулась при мысли о том, что будет с нею, если царевич умрет, и у нее не будет больше сыновей?

— Полно кручиниться, — проговорила боярыня, словно угадав ее мысли. — Ты еще молода, много подаришь деточек царю-батюшке!

Марья Ильинишна задумалась, потом поманила одну из сенных девушек и послала ее за боярыней Хитрово, а другим велела сесть за рукоделье; «сенным же боярышням из дворянок» приказала себя развлекать.

Несколько боярышень в нарядных летниках с распущенными по плечам косами с прилаженными в виде «теремов» [7] Особый головной убор. венцами на головах, с богатыми рясами и поднизами [8] Украшение из жемчуга. сели возле царицы и стали наперерыв рассказывать ей о том, что слышали и видели в это время «чудесного».

Но царица не слушала их; когда все увлеклись рассказами девушек, Марья Ильинишна, подперев голову рукой, глубоко задумалась…

О чем думала русская царица, какие мысли роились в голове этой еще молодой женщины, задумчиво смотревшей на голубое весеннее небо? Не припоминался ли царице такой же ясный весенний день, когда распустившаяся сирень разливала по большому тенистому саду свой сладкий аромат, малиновки страстно заливались в кустах, а жаворонки высоко-высоко летали в прозрачном синем небе? А за их полетом следили сидевшие на дерновой скамейке юноша с молодой боярышней, одетой в голубой шелковый летник и белую кисейную рубашку; у боярышни была густая, длинная коса, темным жгутом ниспадавшая гораздо ниже пояса.

— Смотри, Маша, — сказал юноша, обнимая стан девушки, — вот жаворонок взвился, чуть его видно стало…

— И ты вот скоро, как он! — печально проговорила девушка, и ее голос дрогнул. — Улетишь, и Бог весть, увидимся ли когда?

— Увидимся, Маша, увидимся беспременно, — твердо возразил юноша. — Ты только, голубка моя, не измени мне!

Она зарделась; застенчивая, нежная улыбка легла на ее красивые губы.