Леонид Юзефович - Маяк на Хийумаа

– В любом случае напиши ему и все объясни.

– Что я могу ему объяснить, если даже ты не понимаешь?

– Было бы желание, слова найдутся, – сказала Наташа с той фальшивой интонацией, которая появлялась у нее, когда она считала нужным в чем-то меня убедить, но сама в это не верила.

Затем ее голос окреп:

– Я не хочу, чтобы он о тебе плохо думал.

– Пусть думает что хочет, – отмахнулся я. – Мне все равно.

– А мне – нет. Ты должен ему написать.

– Не буду.

– Почему?

– Обойдется.

Прозвучало так, что жена немедленно сошла со своих позиций и приняла мою сторону:

– Правильно. Ну его к черту!

Мы давно жили на другой квартире и сидели не на той кухне, где в прошлой жизни пили с Игорем чай из парадных чашек ее бабушки. Кухня была с гарнитуром и сияющей от чистящих средств стальной мойкой, а не с облупившейся эмалированной раковиной и мусорным ведром под ней. Занавески были другие, посуда другая. Только чашки остались те же.

Через несколько дней я все-таки написал Игорю письмо. Он ответил, что все в порядке, абсолютно никаких обид. Просто он был очень занят.

2017

Года через два после того, как у меня вышла книга о бароне Унгерне, позвонил молодой, судя по голосу, мужчина. В издательстве ему дали мой телефон.

– Простите за поздний звонок, не могу дотерпеть до утра, – сказал он, заметно волнуясь. – Для меня это важно. Я звонил раньше, вас не было дома. Завтра суббота, я подумал, что вы, может быть, еще не легли.

Была зима, часов десять вечера. Я пришел на звонок из кухни и взял трубку, не включая свет. Сын спал в другой комнате. В кухне лилась из крана вода, жена спокойно мыла посуду, не пытаясь, как обычно делала днем, нетерпеливым шепотом выведать, кто звонит. Она постоянно ждала какого-то судьбоносного для меня звонка, который волшебно изменит нашу жизнь, но в это время суток такой звонок раздаться не мог.

– В вашей книге упоминается один человек, офицер, – продолжал интеллигентный голос в трубке. – Возможно, это мой дед.

Я не удивился. Мне уже звонил правнучатый племянник атамана Семенова, работавший геологом на Камчатке; внук колчаковского генерала Анатолия Пепеляева, державший хлебный ларек на Никулинском рынке, возил меня по Москве на своей старенькой “шестерке”, а внука убитого по приказу Унгерна полковника Казагранди, милого застенчивого юношу из Усть-Каменогорска, я поил чаем у себя дома. Меня находили люди с известными фамилиями и потомки тех, о ком все забыли. Кто-то писал, кто-то звонил. С кем-то я встречался, от кого-то норовил отделаться. Одни хотели исправить допущенные мною ошибки, другие горели желанием сообщить о своих предках что-то такое, чего не было в моей книге, третьи надеялись узнать что-нибудь от меня, не сомневаясь, что я знаю больше, чем написал, и мне приходилось их разочаровывать, но во всех случаях я не мог избавиться от ощущения, будто эти люди и те, чья кровь текла в их жилах, не имеют между собой ничего общего. Казалось, ни при каких обстоятельствах эти не могли бы превратиться в тех, и наоборот. Типичное заблуждение человека, слишком долго прожившего в спокойные времена и наивно полагающего, что человек – величина постоянная.

– Хотелось бы знать, – объяснил мужчина, что именно ему от меня нужно, – не известно ли вам еще что-нибудь об этом офицере.

Он назвал фамилию.

Люди с такой фамилией есть едва ли не в каждой конторе и почти в каждом школьном классе. Сразу связать ее с Унгерном я не сумел.

– Поручик, – добавил мужчина.

Он, видимо, почувствовал паузу и решил, что чин деда поможет мне его вспомнить.

– Не помню, – признался я. – В моей книге десятки фамилий. В каком эпизоде он упомянут?

Вопрос был предельно прост, но ответа не последовало – на том конце провода воцарилось молчание. Послышался обращенный в сторону быстрый неразборчивый шепот. Я понял, что мой собеседник советуется с кем-то, кто стоит возле него.

– Минуточку, – сказал он. – Я передам трубку отцу.

Я услышал шумное астматическое дыхание, из него выплыл другой мужской голос, постарше и попроще в интонациях. Опять прозвучала та же фамилия, но степень родства повысилась на одну ступень.

– Думаю, это мой отец. Он был с Унгерном в Монголии, с тех пор мы не имели от него никаких известий. Я тогда только родился, мать мне потом рассказала. Мы жили в Иркутске. Конечно, фамилия распространенная, но мне кажется, это он.

– В каком месте о нем написано?

– Там, где говорится о побеге Ружанского.

Я вспомнил мгновенно.

Поручик, о котором они спрашивали, приятельствовал с поручиком Ружанским и его женой, в этом качестве он и фигурировал в приведенной у меня цитате из мемуаров одного унгерновского офицера.

Теперь я понял, почему позвонивший мне мужчина не стал отвечать на мой вопрос и передал трубку отцу. Старик принадлежал к поколению менее чувствительному.

– Что вам еще про него известно? – спросил он.

– Ничего.

– Имя хотя бы знаете?

– Нет.

– А инициалы?

– Ничего не знаю. Только фамилию.

Да и она в сочетании с его чином всего однажды промелькнула на сотнях прочитанных мною страниц, газетных полос, архивных листов с пробитой через плохую копирку бледной машинописью. Иного следа своей жизни поручик не оставил. От окончательного забвения его уберегло лишь знакомство с Ружанскими.

Имен этой пары история тоже не сохранила, но я знал, что оба были молодые, красивые, из хороших семей и страстно любили друг друга. Он окончил Технологический институт в Петербурге, она была воспитанницей Смольного. Ружанских называли супругами, но венчались ли они, не известно, в Монголии консисторских свидетельств никто ни у кого не требовал, довольно было объявить себя мужем и женой, чтобы таковыми считаться.

Обстоятельства, при которых они оказались в Азиатской дивизии, покрыты мраком. Вероятно, как тысячи других, пришли в Забайкалье с остатками разгромленных Сибирских армий, рассчитывали уехать в Китай, но попали к Унгерну. Тот насильно мобилизовывал пробиравшихся в зону КВЖД колчаковских офицеров. Ружанского прикомандировали к штабу, жену отправили служить в лазарет. Бежать они решились уже в Монголии, вскоре после первого, неудачного штурма занятой китайским гарнизоном Урги.

В трехдневных боях Унгерн потерял десятую часть бойцов убитыми, треть – ранеными и обмороженными. Четверо из каждых десяти офицеров остались лежать мертвыми на ургинских сопках. Сняв осаду, барон увел дивизию на восток от столицы и в декабре 1920 года встал лагерем в верховьях Керулена, в районе монастыря Бревен-хийд. Позади осталось самое страшное для него и его всадников время, когда ночами спали на снегу, голодали, вместо отсутствующих полушубков и шинелей сами шили себе первобытные хламиды из звериных шкур. На Керулене монгольские князья пригнали Унгерну свежих лошадей взамен павших от бескормицы, снабдили мясным скотом, теплой одеждой, юртами. Ружанский находился в лагере, его жена – в Бревен-хийде.