Владимир Войнович - Степень доверия [Повесть о Вере Фигнер]

«И все-таки надо объяснить ему все, как есть на самом деле», — подумала она твердо.

Между тем берега становились все выше, все круче, уже не холмы, а настоящие горы, поросшие смешанным лесом, высились над водной равниной.

Волостной писарь Чегодаев, отдаленный отпрыск захудалого рода татарских князей, терялся в догадках. Нежданно-негаданно прибыли в Вязьмино две городские барышни, две столичные фифы, Вера и Евгения Фигнер. Прибыли и объявили, что желают открыть фельдшерский пункт и лечить крестьян от болезней. Спрашивается — зачем?

По виду такие, что им бы на балах с офицерами выплясывать, а если замужние — сидеть по утрам в пеньюарчиках и лакеев гонять с записочками, дескать, супруг законный по делам своим отбыли и не желаете ли прибыть с черного ходу. Впрочем, судя по документам, они незамужние. Тем более странно.

Не устроивши свою судьбу, забиваться в медвежий угол, в глушь, в Саратов, да хоть бы уж в сам Саратов, а тут от него еще сколько верст!

Ну эта, старшая, она вроде замужем побывала.

В разводе. У ней, может быть, семейная драма, надо забыться в медвежьем углу, среди живой природы, залечить сердечные раны. А младшей какого дьявола в столицах своих не сиделось?

Вот он, к примеру, князь Чегодаев, каждому понятно, для чего он сюда прибыл. (Волостной писарь, несмотря на дальность родства и сильно оскудевшее состояние, вполне всерьез ощущал себя потомком княжеской фамилии, досадуя только на то, что принадлежность эта не дает никакого дохода.) Промотал он по дурости свое состояние. Часть пропил, а больше в картишки-продул. После, конечно, спохватился, да поздно. Денег нет, службе никакой не научился, а кушать нужно, да и детишек в сиротский дом не отдашь. Кабы не такое несчастье, так в жизнь бы он этого Вязьмина не видал и не клонил бы голову перед каждым, начиная от предводителя и кончая исправником, которые хотя и дворяне, а в общем хамье.

Батюшка, правда, тоже в Сибири дни свои кончил. Но и на то причина была. По молодости лет да по пьяному делу засек до смерти крепостного человека — кто не без греха? Да и какой уж тут грех, господи, об чем говорить? Человек-то был свой, за свои деньги купленный. Эдак дойдет до того, что и за всякую живность судить будут. Зарезал ты, к примеру, свою свинью или лошадь, а тебя — бац — под суд либо в солдаты. Жизнь пошла в таком направлении, что прямо ужас. Крепостных освободили, теперь их не то что купить либо продать, пальцем тронуть нельзя. Чуть что — в суд присяжных потащат и будут тебя судить, как равного с равным. Князя будут судить с мужиком, который без году неделя как перестал быть вещью. Раньше, бывало, дашь судье взятку, глядишь — и дело как ни то да уладится, а теперь попробуй-ка! Одних присяжных двенадцать человек, каждого не подмажешь, да сами они половина из мужиков, хамье, и, ясное дело, хам держит сторону хама.

Так мало всего прочего, еще и эти барышни вздумали прикатить в провинцию. Для чего? Добро были бы сектантки или басурмане какие, так ведь нет, православные и, если паспорта не фальшивые, из дворян.

— А вы, барышни, случаем не родичи будете партизану знаменитому, Александру Самойловичу Фигнеру, который в Отечественной войне прославился?

— Нет, — говорят, — не родичи, однофамильцы.

— Чудно, — крутит князь головой с широкой проплешиной.

— А чего же чудного? — пожимает плечиком старшая.

— Да фамилия вроде такая не на каждом шагу попадается. — Князь смотрит на сестер лукаво, с таким видом, что вот, дескать, тут-то я вас и уличил. Дескать, мы-то с вами знаем, что вы приехали неспроста, чего уж друг перед другом таиться.

А в душе все же нет полной ясности. На мгновение ухватился за мысль; а может, деньжат приехали подработать по бедности? Но тут же мысль эту отбросил. Какая уж там подработка — одной положили двадцать пять рублей жалованья, а другая и вовсе бесплатно согласна работать.

Так в смущении мыслей и остался князь Чегодаев.

А когда сестры вышли, сказал волостному старшине загадочно:

— Новые люди приехали к нам. — Подумал, развел руками. — Да, новые люди.

Не успели наши барышни появиться в Вязьмине, как уездный предводитель дворянства Устинов прислал вязьминскому князю записочку: мол, приехавшие барышни внушают явное подозрение, за ними следить надо в оба. Непременный член дворянского собрания Деливрон был с этим вполне согласен.

Как-то вечером Чегодаев посетил приятеля своего, вязьминского священника отца Пантелея. Батюшка выставил неполную четверть водки и угощал своего гостя блинами с семгой и со сметаной. И, выпив у дружка своего, Чегодаев повторил ему со значением ту самую фразу, которую недавно сказал старшине:

— Вот, батюшка, стало быть, приехали к нам новые люди.

— Ну и что? — беспечно сказал батюшка, складывая очередной блин конвертиком. — Тебе-то, твоя светлость, что за беда? С чего это вы все переполошились? И баба моя толкует: гляди, мол, какие цацы приехали. Мужики прибегали сегодня пытать: для всех лекарка приставлена или для одних только баб.

Да что говорить, они, эти новые люди, всюду теперь появляются, но нам с тобой, я думаю, вреда никакого, пущай они будут новые люди, а мы будем старые люди и жить будем по-старому, пока не помрем.

— Правда твоя, батюшка, — согласно кивнул головой Чегодаев. — Новое время и новые люди. Может, они даже от правительства приставлены следить, кто с мужика сколько дерет. И за что.

Чегодаев зыркнул на собеседника лукавым глазом.

Батюшка не подавился блином, не изменился в лице, глазом даже не моргнул.

— А тебе-то что? — спросил равнодушно. — Ты ведь, чай, лишнего не берешь?

— Да уж, батюшка, откуда там лишнее? Сам знаешь, копейки не беру. На одно только жалованье нищенское со всею семьей своей прозябаю.

— Вот и я вижу, что прозябаешь, — согласился отец Пантелей. — Жеребца-то небось тамбовского за последние копейки купил?

Не очень понравились эти слова Чегодаеву, но все же сдержался.

— За какие ж, — сказал, — как не за последние? От себя оторвал, потому как ездить на чем-то нужно. Я ведь какой-никакой, а князь, и, к примеру, в уезде мне появиться на казенной лошади или вовсе пешему никак неприлично.

— Правильно говоришь, — согласился и с этим батюшка, — и в доме тебе старом об один этаж было жить неприлично. — Но, решив не задевать больше приятеля, перешел на себя со вздохом. — А вот я не дворянского происхождения, может, и рад бы с кого содрать, да господь не велит. Воздержись, говорит, Пантелей, а то в царствие небесное не попадешь, хотя и носишь священный сан. Оттого, сын мой, живу на самые скудные подаяния от прихожан и не жалуюсь. А насчет новых людей, я думаю так: поживем, посмотрим. И думается мне, не от правительства они приставлены, а сами от себя, а может, от кого и похуже, потому что у их, — батюшка наклонился к самому уху собеседника, — не вша в голове, а фантазии.