Владимир Войнович - Степень доверия [Повесть о Вере Фигнер]

— Подождем, — сказала Софья Львовна и повернулась к Емельянову. — Закажите пока что-нибудь.

— Человек! — крикнул Емельянов.

Подбежал половой с полотенцем через плечо.

— Четыре пары чая, ватрушки и пироги с орехами.

— Слушаюсь.

Половой убежал.

Перовская молча смотрела прямо перед собой и комкала в руке белый платочек. За окном нескончаемой вереницей торопились по своим воскреснем делам прохожие, месили ногами сырой грязный снег, похожий на серые опилки, которыми был усыпай пол кондитерской.

Половой принес на деревянном подносе восемь стаканов чая, горку ватрушек и пирогов.

Рысаков, обжигаясь, пил жадными глотками. Он был еще возбужден. Ему хотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Например, дать половому свою жестяную банку и попросить разогреть на плите содержимое. Перовская и Емельянов к чаю не притронулись. Гриневицкий с видимым удовольствием кусал ватрушки и пил, наливая чай в глубокое блюдце.

Перовская сказала шепотом:

— Если Михаил Иванович не придет, первым будет Николай.

Рысаков поперхнулся и посмотрел на Перовскую:

— Разве сегодня еще что-то будет?

— А ты как думал? — Гриневицкий, допив свой чай, придвинул к себе стакан Емельянова.

— Опять на Малой Садовой? — спросил Рысаков.

— Нет, — сказала она. — Без четверти два всем собраться на Екатерининском канале возле поворота на Инженерную. Я буду стоять на другой стороне у Казанского моста. Как только он появится на Инженерной, махну вот этим платком.

После развода его величество Александр Николаевич заехал в Михайловский дворец навестить великую княгиню Екатерину Михайловну.

— До меня дошло, что вы подписали проект Общей комиссии, — сказала Екатерина Михайловна. — К чему бы это ни привело, я вас поздравляю.

— Поздравьте меня вдвойне, — сказал он. — Лорис известил меня, что последний заговорщик схвачен и что травить меня больше не будут.

Он стоял уже в передней, и лакей держал на растопыренных руках его шинель.

Он покидал Михайловский дворец в самом веселом расположении духа. Во всяком случае, причин для этого было достаточно. Террористы разгромлены, развод в Михайловском манеже прошел, как всегда, торжественно и красиво, дело с Общей комиссией решено. Корабль, который называется Россия, идет точно намеченным курсом, капитан его в добром здравии и крепко держит руки на штурвале.

Ворота Михайловского дворца распахнулись, карета повернула, и лучшие в России лошади сразу перешли на хорошую рысь. Рядом с каретой, сверкая пиками, весело скакали всадники конвоя его величества, и их башлыки развевались при быстром аллюре.

В этот момент никому не было никакого дела до скромно одетой женщины, которая, стоя на той стороне Казанского моста, достала из потертой муфты платочек и махнула кому-то…

Все вдребезги! Рысакова сзади держали за руки, били кулаками по голове, лезли в карманы, вытаскивая из одного револьвер, из другого кинжал.

Несмотря на все это, он был счастлив. Счастлив, что пересилил свой страх, что бросил, что попал.

И так удачно, что даже остался жив. (В горячке он не понимал, что в его положении остаться живым — не самая большая удача.) Теперь внимание всех окружающих обращено на него. Кто таков? Что за отчаянный безумец? Что за богатырь, вступивший в единоборство с вышними силами?

Царская карета была разбита. Казак, секунду назад сидевший на козлах, теперь лежал на снегу и, поджав под себя колени, казалось, корчился от разбиравшего его смеха. На боку лежала и крайняя лошадь. Из срезанной чуть выше бабки задней ноги била вверх красная тугая струя. Возле лошади лежала лакированная дверца. Другая дверца, перекосившись, болталась на одной петле. Из глубины кареты, неправдоподобно медленно, опираясь на руки, вылезал на мостовую человек, не очень похожий на свои портреты. Император и самодержец всея Руси и на этот раз был невредим. Следом за ним выскочил на мостовую жандармский полковник и стал хватать императора за руки.

— Ваше величество, надо немедленно дальше.

— Оставьте меня, — сказал царь, вырывая руки. — Где преступник?

— Я преступник! — дерзко сказал Рысаков. (Посмотрела бы сейчас Надя, как он лично и на равных говорит с императором!)

Александр подошел вплотную к Рысакову и стал смотреть на него с каким-то странным любопытством.

Появился все тот же жандармский полковник:

— Ваше величество, вы не ранены?

— Я? — Император стал оглядывать себя и сказал неуверенно: — Я, слава богу, пока цел, но вот… — Он показал рукой на казака, который все еще корчился на снегу.

— Посмотрим еще, слава ли богу, ваше величество! — вырвалось у Рысакова. Он видел, как, отделившись от решетки канала, медленно приближается к месту происшествия Гриневицкий, а за ним, чуть приотстав, Емельянов.

— Болван! — сказал государь и, резко повернувшись, пошел один наискось через набережную.

Царь шел, а навстречу ему с блуждающей улыбкой и руками, заложенными за спину, двигался Гриневицкий. Расстояние между ними сокращалось. Это видел Рысаков, это видел полковник Дворжицкий, это видели жандармы, прохожие и зеваки. Но все стояли, оцепенев, никто не сдвинулся с места, не нашлось второго Комиссарова, который когда-то отвел в сторону револьвер Каракозова.

Царь заметил Гриневицкого, когда между ними осталось не больше шести шагов. Александр остановился, посмотрел на своего визави недоуменно, словно пытаясь понять, чего хочет от него этот человек, и вдруг все понял и закричал. Гриневицкий поднял руки над головой, и в них мелькнул такой же газетный сверток, какой был до этого в руках Рысакова.

Сверкнуло пламя, и затрещали перепонки в ушах. Когда дым рассеялся, на снегу повсюду лежали раненые, слышались стоны и крики о помощи. Какой- то человек, держась за щеку, волчком крутился на месте. Неизвестно как очутившийся на льду канала кривоногий казак, подхватив руками полы шинели, с криком «война!» бежал к противоположному берегу.

Гриневицкий лежал на тротуаре. Рядом с ним, прислонившись к решетке канала, в нелепой позе сидел император. Шапка слетела, шинель разорвана в клочья, ноги раздроблены. Одной рукой он опирался о снег, другой размазывал по лицу красную жижу. Вокруг дымились разбросанные лохмотья. На набережной стоял крик, шум, галдеж, кто-то кинулся к императору, кто-то кричал:

— Сани, скорее!

Придя в себя, Емельянов понял: этой суматохой можно воспользоваться и увести Гриневицкого. Сверток, в котором лежала его бомба, Емельянов положил на тротуар и кинулся к товарищу. Гриневицкий тяжело дышал и широко раскрытыми глазами смотрел в серое небо.