Себастьян Барри - Бесконечные дни

Сержант – не новичок. Даже в темноте он поставил пушку на возвышение, зная, что делает, и мы видим его правоту, когда землю заливает слабый золотой свет утра. Красота этих мест теперь кажется нам коварной, и сердца наши болят от страха. Мы никак не можем согреться, хотя бодро бегаем туда-сюда, и тощая фигура сержанта расхаживает взад-вперед, шепча приказы, делая знаки руками, – он ни минуты не стоит спокойно. Из индейского лагеря поднимается дым только что разведенных костров, и нам вдруг кажется, что мы – адовы отродья, забредшие в рай.

Так что же такое эта печаль, эта тяжесть печали? Она давит на нас. Пушка готова, заряд забит. Артиллерист – Хьюберт Лонгфилд из Огайо. Половина длинного худого лица у него синяя от давнего несчастного случая при стрельбе. Пушки взрываются когда хотят, заранее не предскажешь. Он обихаживает пушку, словно танцуя странный старинный танец. Он взводит, заталкивает, открывает и наводит. Он стоит наготове со шнуром в руках, испещренных синим. Теперь он ждет приказа, теперь он жаждет его. Еще два артиллериста наготове, чтобы подносить боеприпасы. Все взгляды солдат обращены на пушку – длинный тонкий полумесяц людей. Уже, должно быть, шесть утра, и все дети в лагере проснулись, и все скво подвесили котелки на огонь. Мы видим – четко, словно бумажные силуэты, – две бизоньи шкуры, черные и жесткие, распяленные на деревянных рамах. Одному Богу известно, где добыли этих бизонов, – должно быть, охотничья партия ушла очень далеко от деревни. А теперь эти шкуры сушатся со скоростью сушащихся шкур, то есть медленней, чем течет маленькая струйка времени. Вигвамы изукрашены, в них нет той нищеты, которой режут глаза вигвамы к востоку отсюда. Жизнь этих мест еще не тронута нами. Мужчины не откажутся от виски, если вдруг оно им попадется, но все выпьют в один присест. Индеец сиу пролежит день пьяным, но наутро снова готов совершать подвиги, что твой Гектор у Гомера. Индейцы, что перед нами, подписали договор с полковником, но как только жалкие статьи договора оказались забыты, люди вернулись к привычной жизни. Если бы они ждали правительственных припасов, то вымерли бы с голоду.

Сержант шепчет приказ, как признание в любви, Хьюберт Лонгфилд дергает за шнур, и пушка взрёвывает. Она ревет, как сто львов в маленькой комнате. Мы бы с радостью заткнули уши, но наши мушкеты заряжены и нацелены на линию вигвамов. Мы ждем, пока выжившие побегут, как крысы. Проходит время – примерно столько, сколько прошло от Сотворения мира, – и я слышу свист снаряда, сверлящий, пронизывающий звук, а потом доносится привычное бум-бум, и снаряд дергает небеса за брюхо и творит вокруг себя хаос, борта вигвамов содраны, как лица, другие вигвамы опрокинуты яростным ветром взрыва, и мы видим людей в разнообразных позах удивления и ужаса. Немедленно воцаряется убийство и смерть. Вигвамов здесь около тридцати, и единственный снаряд сделал огромную черную раковую язву в середине. Скво собирают в кучки разноразмерных детей и дико озираются, словно не зная, в какой стороне спасение. Сержант опять командует – теперь в полный голос, поскольку о нашем визите уже объявлено, – мы разом стреляем из мушкетов, и пули злобно вгрызаются в дерево, шкуры и плоть. Штук десять скво сразу падают, а дети цепляются за них или пытаются бежать. Человек двадцать воинов уже несутся с ружьями, но Хьюберт снова готов стрелять и стреляет. Длинный сегмент лагеря уже оторван, как отрывают кусок картины. Наши пули, похоже, устали и ослабли – мы, кажется, ранили вдвое больше индейцев, чем убили. Многие бродят по лагерю, шатаясь, зажимая раны руками и крича, – но воины, видно, поняли, что к чему, и пытаются увести скво и детей через задворки деревни. Огонь, огонь, кричит сержант, и мы как сумасшедшие перезаряжаем и стреляем. Порох, пуля, шомпол, капсюль, курок, огонь. Порох, пуля, шомпол, капсюль, курок, огонь. Снова и снова и снова и снова Смерть без устали трудится над деревней, собирая души. Мы работаем, все в мыле и в странной скорби, но мы охвачены жаждой мести, яростной, солдаты, нацеленные на прекращение жизни, полное уничтожение. Ничто меньшее не утолит нашу жажду. На горячем летнем ветру мы дописываем конец к истории наших убитых товарищей. Мы стреляем и смеемся. Стреляем и кричим. Стреляем и рыдаем. Прыгай, Хьюберт, тяни за шнур. Навостри слух, Боэций, отведи лошадей назад. Поднимай мушкет, Джон Коул, стреляй и снова стреляй. Строй солдат в синем, ходи веселей, ибо Смерть – переменчивый союзник.

Сержант велит примкнуть штыки, и мы бежим вперед, чтобы проткнуть всех, кого минули пуля и снаряд. Может, воины и сопротивлялись, но мы этого даже не заметили. Нас переполняет сила мести, и мы, похоже, неуязвимы для пуль. Наши страхи сгорели в горниле битвы, и осталась лишь убийственная храбрость. Мы как небесные дети, что совершают налет на яблоки в саду Господа, – бесстрашны, бесстрашны, бесстрашны.

Наша скорбь вздымается спиралью к небу. Наше мужество вздымается спиралью к небу. Наш позор запутался в скорби и мужестве, словно они – колючие плети шиповника.

Мужчины сиу спрятались, присев за какой-то преградой, но, когда мы входим в деревню, они без колебаний встают и с голой грудью бросаются на нас. У каждого из нас мушкет заряжен, и этот заряд надо приберечь, чтобы бить наверняка, если вообще возможно стрелять наверняка в такой битве-неразберихе. Краем глаза я вижу, как Калеб Бут падает под огнем индейцев. Они вытаскивают из-за пояса ножи и вопят в бешеном радостном отчаянии, зажигающем в сердце безумный огонь. Мы не любовники, что спешат слиться в объятии, но все равно я чувствую, что мы неразрывно и пугающе связаны, будто храбрость жаждет соединиться с храбростью. Ничего другого я не могу сказать. На свете нет воинов бесстрашней сиу. Они отвели женщин и детей в укрытие и теперь, в последний отчаянный момент, желают рискнуть всем, чтобы защитить их. Но снаряды принесли в лагерь ужасное разрушение. Теперь я отчетливо вижу переломанные тела, кровь, ужасную мясницкую лавку, бойню, что натворили эти расцветающие металлические лепестки. Молодые девушки распростерлись кругом, как жертвы смертельного танца. Мы словно взяли живые ходики деревни и остановили их. Стрелки встали, времени больше не будет. Воины налетают на нас, как образцовые демоны, но великолепные, в этом им не откажешь, и живо идут на приступ. У нас в сердцах скопилось столько крови, что они тоже вот-вот взорвутся. Теперь мы боремся, падаем, встаем, нас тридцать против шестерых или семерых – всех, кого пощадили наши бомбы и снаряды. Это яростные воины, и в животе у них горечь от бесполезных договоров. Даже среди вспышек и искр битвы я вижу, как они истощены – бронзовые тела костлявы, с длинными мускулами. Мы всех их убиваем просто численным перевесом. Теперь остались только скво и те, кто с ними в укрытии. Сержант, пыхтя, как запаленная лошадь, приостанавливает суматоху смерти и велит двум солдатам идти в овраг и пригнать оттуда женщин. Что он собирается с ними делать, мы не знаем, потому что как раз в это время женщины вырываются из своего травяного укрытия и бросаются на ошарашенных солдат с пронзительными воплями и такими же острыми ножами, и нас охватывает вихрь колотых ран. Другие солдаты подбегают и убивают этих женщин. Теперь мертвы четверо или пятеро наших и все индейцы. Мы осторожно подходим к краю оврага. Заглядываем вниз, в крутые каменные глубины, и видим там, в гнезде, человек тринадцать детей, они смотрят вверх, словно молятся, чтобы ихние родители вернулись за ними. Но этому уже не бывать.