Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Ну-ну, Иванко, зажмурь покрепче веки. Вспомни тот трагический эпизод ранней весной 1915 года, потрясший и взбудораживший все село. Вглядись попристальней. Видишь у лесной опушки, на бугре, старую сосну с вытянутыми в стороны оголенными ветвями, на которых ты с пастухами любил качаться? Тихо-тихо, Иванко. Сейчас тут произойдет самое страшное. Старая, но еще крепкая сосна засохнет после того, как на ее суку повесят невинного человека. По приказу полковника Осипова взвод русских солдат ведет на казнь честного и самого справедливого на селе газду Покуту. Однако вглядывайся, вглядывайся пристальнее, Иванко! Те два солдата — Остап и Иван, — что квартировали у Юрковичей, отказались набросить петлю на шею Покуты…

Суханя открыл глаза, снова взялся за карандаш. Вот первые контуры на бумаге, — не таким ли выглядел Остап, когда не взял от офицера веревки? «Смею заверить вас, ваше благородие, что мы с Иваном не занимаемся этой профессией». — «Молчать, хохлацкая морда!» — крикнул офицер и ударил Остапа веревкой по голове. Широкоплечий, большеголовый Остап, мужественный и стойкий, — таким запомнился он всему селу, таким выходит он сейчас из-под карандаша Сухани. Только вместо винтовки дает ему в руки Суханя большую расшарпанную метлу. Ах, как разлетаются из-под метлы, будто подхваченные вихрем, все эти паны и господа! Графья, князья, богатеи и ростовщики, как бурьян, как мусор, катятся по ровной степи далеко-далеко, аж до самого моря…

Первый набросок готов. Суханя вскакивает со скамейки, взмахивает руками, ворошит волосы на голове. Нет границ его радости. Который день уже — и за работой на фабрике, и ночами напролет — искал он, старался что-то придумать, сушил понапрасну голову, а стоило встать перед его глазами мужественному Остапу…

Да, теперь он верит, что будущий его рисунок произведет впечатление на людей. «Да здравствует революция!» — будет призывать он, и люди захотят воспользоваться опытом русских.

Суханя подошел вплотную к окну и, словно бы заигрывая с дедом-морозом, провел пальцем по затянутому изморозью стеклу, нарисовал в профиль голову великана солдата в высокой шапке.

— Вот вы, Остап, и покажете нашим людям, как следует поступать нам со своими панами!

В сенных дверях загремели щеколдой. Иван подскочил к столу, схватил альбом, сгреб в ладонь карандаши и резинку, совсем как опытный подпольщик. Не оставил никаких следов. Спрятав в сенях альбом с карандашами, подошел к двери и, не спрашивая, отодвинул деревянный засов.

Закутанная в большой теплый платок поверх сермяги, перед ним стояла мать и слезящимися от морозного ветра глазами улыбалась ему.

— Уже помолились, мама? — с легкой насмешкой, но ласково спрашивает сын, пропуская мать впереди себя. Берет ее под локоть, чтобы провести через темные сени, открывает скрипучую дверь хаты.

— Ох, кабы не твой платок, — говорит она, скидывая его с плеч, — окоченела бы я по дороге. Ну и сечет, ну и морозище! И как они там, горемыки, по тем ямам в такую стужу сидят? Боже, боже. А все через тот гонор цесарей наших…

Однако и окопы с горемыками жолнерами, и гонористые цесари на тронах — все они где-то далеко отсюда, а купленная сыном шерстяная, закрывающая плечи цветная шаль у нее в руках, и Марина легко переключает свои мысли на нее, вертит ее так и сяк, встряхивает и приговаривает:

— Все завидуют моей обнове. На что уж девки богатеев, а и те не сводили с нее глаз.

— Да это вам так показалось, мама. Таких платков немало в селе. И у соседей наших, у тети Катерины…

— Что ж ты равняешь меня с Катериной. Катерина — богатого роду. Она еще с приданым принесла такой-то платок, А я, коли б не твои заработки на фабрике…

Что-то стукнуло об пол, она смолкла, оглянулась, увидела возле сынова сапога небольшую черную коробочку, она, верно, выскользнула из кармана сермяги, когда Иванко помогал ей раздеваться.

— Отцова табакерка? — поднимая ее, удивился сын. — Вы брали ее в церковь? А зачем, мама?

Чтобы не смотреть сыну в глаза, мать принялась складывать платок и только немного погодя призналась, что держала эту черную коробочку в левой руке всю службу божью, думалось, станет ближе к отцу.

— Он же, сердечный, враз помер от тех италийских канонов [36] Пушек. ,— говорит Марина, — не успел даже подумать про бога… Так я хотела его грехи замолить перед всевышним.

— Эх, мама, мама, — тоскливо вздохнул Иван.

Табакерка лежала на его ладони — черная, блестящая, с чуть заметным, уже почти стершимся золотистым вензелем на крышке. Она была неразлучной подругой не только отца, но и деда, и прадеда, и прапрадеда… Она переходила из поколения в поколение и, если верить отцовым словам, попала к первому Сухане еще во времена Богдана Хмельницкого, когда тайные посланцы гетмана пробирались на далекую Лемковщину, чтобы вербовать добровольцев в повстанческую казацкую армию. Вокруг этой табакерки каждое поколение Суханей создавало свои легенды, но основа ее всегда оставалась неизменной: из этой лакированной, с золотым вензелем табакерки нюхал табак сам король Сигизмунд, позже она попала в руки польского повстанца Костки Наперсного, от него к лемковскому вожаку збойников Онуфрию Юркову, а уж после того к его боевому побратиму Стефану Сухане.

В семье Суханей гордились этой исторической реликвией, и хоть жили очень бедно, не отдали ее в саноцкий музей, где за нее было обещано несколько сот крон. Сам отец не раз похвалялся в кругу почтенных хозяев:

— Вы владеете и землями, и скотом, а у меня, мосьпане, одно достояние — честь. Я имею то, что дороже всех ваших богатств.

А сыну как-то признался:

— Нет сейчас збойников, но мы еще дождемся их, и все это панство из саноцких каменных палат мы таки выкурим, как выкуривал их Онуфрий Юрков. Лишь бы не расставаться с его табакеркой.

Сын не верил в чудодейственную силу табакерки, наоборот, все ее временные владельцы вечно попадали в беду и жизнь их кончалась трагически: Костку Наперского шляхта посадила в Кракове на кол, Онуфрия Юркова четвертовали после подавления восстания в Саноке, австрийского ландштурмиста Су- ханю придавило каменной глыбой на итальянском фронте… и все же во имя доброй памяти отца сын посоветовал маме не выносить табакерки из хаты и… (пусть мама простит меня…) не молиться за того, кто убил их батюшку.

— Пусть за него сам Люцифер молится, — ответила мать и вдруг, похоже испугавшись вырвавшегося проклятия, повернулась к образам на стене, перекрестилась, склонилась перед девой Марией: — Прости меня, пресвятая богородица…

Сын добродушно посмеялся:

— Но ведь егомосць не Люцифер, а он нынче, наверное, молился за Карла Первого?

— Егомосци надо молиться, потому что он на службе, сын, а я молилась за жолнеров, за тех бедняг, которых оба цесаришки уже третью зиму держат в промерзших окопах.