Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Свернул туда. Шел медленно, размышляя над тем, что услышал от монаха. Чем опасен великий педагог для русского царя, почему взяли под наблюдение его могилу? Ведь в идеях, каким всю свою жизнь служил Ушинский, нет ничего злонамеренного. Напротив. И русский царь, если он что-нибудь понимает в педагогике, должен бы гордиться столь светлой головой, как Ушинский. Его педагогические методы стали образцом для тех учителей, которые отвергли розги как способ воспитания.

Сверху по той же самой лестнице спускалась Галина. Увидев ее, Петро забыл обо всем на свете. Сорвал с головы шляпу и помахал ей, громко воскликнув:

— Приветствую вас, панна Галина! Приветствую вас!

Она подошла к нему, подала руку, а он, вместо того чтобы пожать ее, схватил в обе ладони и поднес к губам.

— О, — усмехнулась Галина, — вы, я вижу, по всем правилам бонтона…

— Это… это, простите, не правило, это моя… — Он хотел сказать «любовь», но у него так забилось сердце, что он не в силах был произнести это короткое слово. — Это, Галиночка, мое уважение к вам…

— Благодарю, Петро Андреевич, — на ее лицо набежала тень. — Лучше мы поговорим на эту тему в другом месте, не здесь. Не люблю я этих грязных кошар, где стригут темных баранов из народа. — Они молча спускались сверху, шли медленно, словно прислушиваясь к скрипу досок под ногами, а на самом деле думая о своем. — А нам с вами не повезло, Петро Андреевич, — заговорила Галина. — На могиле Ушинского объявились блюстители порядка.

— Я знаю об этом, — ответил Петро. — Привратник рассказал. Не могу понять, в чем тут дело? Неужели Ушинский может представлять для кого-нибудь опасность? Даже после смерти?

— Да, именно так, господин учитель. — Галина приостановилась, задержался, и Петро. Он внимательно следил за выражением ее лица, ловил каждое ее слово. — Идеи Ушинского, как вы знаете, прогрессивные идеи. Он отстаивал народные школы, отстаивал преподавание в них родного языка, а это тоже кое-кого пугало. Ушинского возмущала наша педагогическая практика, запрет, наложенный на украинский язык в школах Украины, а это вызывало бешеную ненависть у царских министров.

Они вышли на мощеный, обшарканный до блеска богомольцами просторный монастырский двор. Галина опустила на лицо черную вуаль, — чтобы, как объяснила она мимоходом, укрыться от масленых взглядов «святых отцов»… «Вот и пригодилась вуаль», — подумала, вспомнив разговор с отцом, когда она, примеряя эту самую черную сеточку к шляпке, собиралась на прогулку.

— Талиночка, не слишком ли много времени ты уделяешь зеркалу?

— А что такое, папочка? — спросила она, не поворачивая головы.

— Да ничего. — Он снял очки и принялся старательно вытирать их носовым платком. — Извини, что я вмешиваюсь в твои дела. Ты же идешь в Выдубецкий? Дорога не близкая. Можно было бы и поскромнее одеться.

— Я не понимаю тебя, папа.

— Тут и понимать нечего. Ты не артистка, а студентка Высших женских курсов, могла бы, говорю, поскромнее…

Она перебила его с веселым смехом:

— Могла бы, да не могу, папочка!..

— А почему это, любопытно знать?

Она, манерничая, поклонилась ему.

— Потому что я, уважаемый папочка, дочь известного профессора.

Отец был до того поражен ее ответом, что перестал протирать стекла очков.

— Вот именно потому, что ты дочь профессора, да еще известного, как ты говоришь, так… так и могла бы из уважения ко мне…

— А я что, папа, компрометирую тебя?

— По крайней мере, — в его голосе послышались раздраженные нотки, — по крайней мере, милая доченька, мне не по душе твое поведение. Сама пойми: студентка Высших женских курсов — не какая-нибудь легкомысленная барышня из тех, что слоняются по модным магазинам Крещатика. Прости, Галина, мне очень неприятно говорить это, а ты, смотрю я, даже не отдаешь себе отчета… У тебя на лице приятная улыбка. Да-да, ты как будто даже кичишься, что ты именно такая… — Отец говорил сбивчиво, он забыл про очки, засунул их в карман чесучового пиджака, а платком принялся вытирать испарину на лбу. — Мои коллеги удивляются, как это я не сумел привить своей единственной дочери подлинного вкуса к жизни, что вырастил кокетку, для которой мода превыше всего!

— Так думают твои коллеги, папочка? — удивилась Галина.

— Должно быть, что так. Пойми ты… — Отец протянул к ней свои еще крепкие, загоревшие на солнце руки. — Мы с мамой не жалеем для тебя ни средств, ни ласки. Все тебе, кажется, дали, что могли, лишь бы из тебя вышел настоящий человек. А ты что? Вечно порхаешь где-то, развлечения, какие-то вечеринки… Ты можешь, не предупредив нас ни словом, куда-то исчезнуть из дому, ты… настоящая ветрогонка.

— А вот и не настоящая, папочка. — Она подошла к отцу, с любовью прижалась к нему, заглянула в глаза. — Я, папа, перерыла всю твою библиотеку, переворошила все энциклопедии, словари — и не нашла того, что мне нужно.

Отец перестал хмуриться, его опаленное на археологических раскопках лицо прояснилось, он поднял на дочь загоревшиеся любопытством глаза.

— Твоя ветрогонка, папочка, хочет знать, кто такие лемки, откуда они происходят, какова их история, начиная с неолита…

Лицо у отца разгладилось, под поседевшими, обвислыми усами засияла лукавая, так хорошо знакомая Галине улыбка.

— Даже с неолита? Далеко ты, дочка, хватила. Любопытно, зачем тебе это понадобилось?

Она вынуждена была признаться, что познакомилась в Петербурге с лемком-галичанином.

— Молодым, конечно?

— Какое это имеет значение, папочка, — с притворным равнодушием ответила она.

— И он пришелся тебе по душе?

— Капельку, капельку, папочка. — Галина отошла от окна, откуда виднелась часть Подола и обширная долина в верхнем течении Днепра. — И понимаешь, папа… — Она сделала паузу, засмотрелась на открывающийся из окна вид, как» бы стремясь разглядеть далекие очертания Вышгорода, а в действительности прячась от проницательных глаз отца. — Понимаешь, мне не хочется показаться перед таким человеком невеждой. Я же, говоря откровенно, хотя и дочь профессора, не слышала даже, что где-то на западе Карпат живут лемки.

— Мы много чего не знаем, девочка моя. Такова наша действительность. Мы скоро забудем, кто мы и от кого происходим.

— Не будь пессимистом, папочка, — откликнулась Галина, все еще разглядывая знакомую панораму Подола.

Она мысленно перенеслась к товарищам в Петербурге, вспомнила машиниста Заболотного (вон недалеко от затона она угадывает красную крышу его дома). Они ни при каких обстоятельствах не падали духом, не подвергали сомнению целесообразность своей борьбы с действительностью и даже за решеткой тюрьмы не отказывались от этой борьбы.

— Так как же, папа? — спросила она, повернувшись от окна. — Ты же не только археолог… должен бы знать кое-что и о лемках.