Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Собственное его поле начиналось узкой полоской от берега Сана, бежавшей рядом с другими к селу, там перескакивала через тракт с двумя канавами и взбиралась вверх к самому лесу. У Ивана защемило в груди, последние шаги шел на цыпочках, стараясь не делать шума, словно боялся разбудить ее. Увидел перед собой длинные, посаженные под плуг ряды картошки…

«Ну, как ты тут? — спросил про себя. — Вижу, некому было за тобой приглядеть. Заросла картошка бурьяном».

Положил на траву около полоски шляпу, расстегнул рубаху, снял с шеи темный от пота и угольной пыли, когда-то белый мешочек, принялся развязывать его. Невольно взглянул на свои пальцы. Удивился, словно впервые увидел их. Не пальцы, какие-то черные корявые чурки. Потресканные, со сбитыми ногтями. Люди подумают — не лопатой, а пальцами греб уголь… Развязав чехольчик, вытряс на левую ладонь небольшую кучечку черной земли.

— Слава тебе, господи, что помог мне вернуться на родную землю, что не дал засыпать меня в той дьявольской норе. — Он наклонился и закопал кучку меж кустов в междурядье. — Все! — сказал он, отряхивая землю с ладоней. — Кончилась твоя Америка, Иван.

Радостны минуты, когда после долгой разлуки попадаешь в сердечные объятия родных, когда дети не слезают с твоих рук, а жена, не спуская с тебя счастливых, налитых слезами глаз, называет тебя, как в молодости, самыми ласковыми, нежными именами.

Прослышав о возвращении Ивана, начали сходиться соседи, родня. В хате стало тесно, все хотели выпить за возвращение Ивана, — не каждому, кто едет в Америку, выпадает счастье вернуться назад. Ивану не давали покоя, расспрашивали, интересовались, кто заработками, кто американскими обычаями, и все вместе думали-гадали, как велика заветная, никому не известная сумма, которую Катерина уже успела упрятать в большой сундук.

На следующий день, тотчас после завтрака, Иван подался в поле. Шагая бороздой, наткнулся на поперечный окопчик, разделявший надвое дедовскую землю: отсюда начиналась та половина поля, которую отхватил Нафтула.

Иван остановился. Когда-то это была причиняющая мучительную боль рана: острый нож Нафтулы безжалостно рассек живое тело нивы, что с дедов-прадедов кормила большую семью Юрковичей. Когда-то эта рана кровоточила, не давала спать ночами, а теперь, когда в сундуке лежат деньги для выкупа, на месте раны остался лишь рубец.

Воображение рисовало ему встречу с корчмарем. «Ну что, Нафтула, дождался выкупа? По такому случаю, шинкарь, ставьте магарыч! Столько денег у вас еще никогда не было». Ах, какое это будет счастье, когда он взаправду выложит корчмарю все деньги! Потом побежит сюда, на эту ниву, падет на колени и поцелует землю, как не раз целовал ее во сне в стылых американских бараках.

С такими мыслями вышел он на берег Сана. Хотя была осень, солнце еще припекало в полную силу. Иван огляделся вокруг, мысленно поздоровался с зелеными горами за селом, увидел себя рядом с Катрусей на высоком пятачке между елок. Туда они бегали по воскресеньям от недоброжелательных глаз, чаще всего от бездушного католика Якова. Как далеки, Иван, те незабываемые часы! Какие прекрасные слова дарил ты своей любимой дивчине. И какими мечтами вы тешили себя среди зеленого богатства Карпат! Буйная кровь играла в нем, он готов был тут же взяться делить панские поля и те вон зеленые горы… А что, Иван, осталось от всего этого? Куда девались ваши сладкие мечты? Бедность, тяжелая работа, что ни день — боль из-за пропитой Нафтуле земли, — вот чем обернулись ваши розовые мечты. Слава богу, хоть вернулся домой со своими долларами, может, теперь жизнь повернется к лучшему и юношеские мечты начнут сбываться…

— Го-го, Иванцю! — вдруг услышал в стороне чей-то радостный, словно бы знакомый, оклик. — Неужели ты, Юркович?

Иван обернулся и увидел перед собой загорелого, голого до пояса человека, только что выскочившего с рушником из- под обрывистого берега реки.

— Ежи? — не поверил Иван.

— А то кто же? Ежи Пьонтек, тот, что два года назад пожелал тебе вагон удачи и мешок долларов.

Сойдясь, они подали друг другу руки, по-дружески обнялись.

— Миллионер?

— Миллионер. Думаю вон ту фабрику купить.

Обняв, как в юности, друг друга за плечи, подошли к травянистой кромке оврага, сели на мягкий ее коврик, спустили ноги с кручи. Иван достал пачку сигарет с золотыми ободками, угостил Ежи и сам закурил.

— Два года не был здесь, — сказал, подставив лицо солнцу, Затянулся дымом, пустил несколько сизых колец, задумчиво улыбнулся. — Захотелось по берегу реки пройтись.

— Да на свою землю взглянуть, — подсказал Ежи. — Признайся, Иванцю, небось там, в Америке, снилась твоя нивка?

— И не раз, Ежи.

— Знаю. Так же, как мне паровоз. — В голосе Ежи зазвучали грустные нотки. — Чудно, Иванцю. То слышу сквозь сон гудки паровоза, на котором больше десятка лет ездил, то вижу, будто он сам, без рельсов, под мое окно подъезжает, зовет человечьим голосом: «Выходи, Ежи, выходи, не залеживайся…»

— Что ты говоришь? — дивился Иван. — Изо дня в день на нем и он еще снится тебе? И не надоело тебе?

— Изо дня в день? Го-го-о, Иванцю! — Ежи имел привычку никогда не падать духом, по крайней мере на людях, и даже самой большой беде бросал в глаза свое веселое «го- го-о!». — Было время, да прошло, Иванцю. А теперь, видишь, — купаюсь да вылеживаюсь, как знатный пан.

— А работа?

— Вот уже пятый месяц гуляю. Только музыки с танцами не хватает.

— Ишь ты, какое дело! — огорчился Иван. Он легко представил себе, что значит остаться без работы для такого чистого пролетария, как Ежи, да еще с его семьей, одних детей трое! — То-то, Ежи, эти паровозы и приходят к тебе под самые окна… — Иван выплюнул сигарету. — Не понимаю. Кто тебя, ляха, мог снять с паровоза? Ладно бы кого из нас, русинов, мы здесь бесправные, а вы, а ты, Ежи…

— Когда дело касается классовых интересов, — перешел на серьезный тон Ежи, — тогда, Иван, нет наций. Есть рабочие и капиталисты. Вот директор Древновский — польский патриот, по крайней мере так в газетах о нем пишут, а он не задумался выбросить за ворота фабрики другого польского патриота: тот осмелился выступить на защиту рабочих интересов.

— Подожди, Ежи. При чем тут фабрика и Древновский? Ты же служил на казенной железной дороге. Машинист пассажирских поездов. Ты, Ежи, вез меня два года назад из Санока в Краков.

— Го-го-о, Иванцю! — Ежи обхватил Ивана за плечи, заглянул ему, посмеиваясь, в глаза. — Милый Иванцю, то случилось, когда у тебя еще не было этих морщин на лице, а твои глаза сливались с синевой неба. С той поры я побывал под арестом и стал своим человеком в жандармерии. Я нанялся было на фабрику — выталкивать из цеха новые вагоны, но, как видишь, и там не удержался: волчий билет в руки и — за ворота, пан машинист, ступай, купайся в Сане.