Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Небывалая вещь! По горским селам разнеслась весть, что в следующее после троицы воскресенье, после торжественной литургии в саноцкой церкви, состоится в доме «Просвиты» всенародное собрание, на котором надеются достичь соглашения между москвофилами и народовцами.

Села заволновались, сельские активисты стали собираться вечерами у своих читален.

— Согласие — дело доброе, — говорили они. — Кто ж против согласия и мира меж русинами?

Всем осточертели все эти распри, грызня в газетах между людьми, говорящими на одном языке. Одни говорят: надо писать по-старославянски, как писали святые Кирилл и Мефодий, другие распинаются за фонетику и не признают ни ять, ни твердый знак. Одни ученики-русины держатся австрийского императора, потому что он в 1848 году освободил их от панщины и даже даровал конституцию, другие украдкой, чтобы не видели жандармы, поглядывают на восток, на славянского царя, ибо он по-русски разговаривает с людьми и давно уже, еще в 1848 году, когда проходил со своей армией через Карпаты в Венгрию, пообещал вернуть людям все, что именем католического бога и короля присвоили польские шляхтичи. Но ученые-русины — те хоть что-то смыслят в политике, а простой мужик что твой вол на привязи, как возьмет газету в руки да начнет раскидывать мозгами над этими панскими распрями, ей же богу, голова у него что чугунный котел делается. И на собраниях все насчет этой самой кириллицы пустозвонят, и у церкви в праздник грызутся из-за этих букв, даже в книжках и календарях каждый последнее время свое хвалит. Нет согласия. Панки грызутся и мужиков к тому подбивают. Иные из сельских активистов хватают друг друга за чуб… Мы, мол, за «Просвиту» — она несет простому человеку знания; а мы за Качковского — Качковский придерживался старорусского письма. Ну прямо содом и гоморра на галицийской земле заварились.

— Поляков только смешим своими распрями, — говорили между собой те из простых лемков, кто не хотел играть в панскую политику.

В тот день службы в церквах кончились раньше обычного. Священники, крестьяне побогаче, у кого кони были посытей, садились на свои повозки, а безлошадные и те, кому жаль было гонять свою клячу по горам, пускались в дорогу пешком. Собирались небольшими компаниями, шли извилистыми тропками, срезая объезды, — ведь к Саноку, лемковской столице, не ближний свет. Дорогой разговоры велись все о том же — о разнице между Качковским и «Просвитой», между фонетикой и древнерусским письмом, но, когда проходили мимо панских имений, свары ученых-русинов забывались и разговор само собой переключался на крестьянскую политику — толковали о земле, пастбищах, о лесных угодьях.

— Пора бы уже русским, или как там они предпочитают называться, пора бы уже нашим панкам и про бедного лемка подумать. А то на собраниях у них все распрекрасно выходит, а вернешься на свой клочок каменистой земли на буграх — так и жизни не рад…

— А и правда, — вздохнет другой, — почему наши благовоспитанные интеллигенты из-за буковок каких-то, из-за Качковского и «Просвиты» грызутся между собой, а чуть коснется мужицких достатков — им дела нет?

Под разговоры (от которых императорским ушам впору бы оглохнуть) обгоняют мужицких политиков пароконные рессорные брички отцов церкви, повозки сельских богатеев на железном ходу, велосипеды учителей. И как уж от веку положено, этим привилегированным людям лемского села и тут пофартит куда больше, чем простым мужикам. Пока те пешим порядком пересекут горы и быстрые горные потоки, пока отшагают имперским трактом до Санока, все передние ряды в зале будут заняты панством без учета партийной принадлежности, за их спинами степенно рассядутся достопочтенные хозяева в чистом праздничном платье, а уж для пропыленных, утомленных длинной дорогой пешеходов останутся самые задние ряды да тесные проходы и подоконники.

— И куда эти сермяжники лезут? — бросил кто-то из переднего ряда по адресу крестьян, пробиравшихся в оркестровую яму перед сценой. — Дышать нечем будет из- за них.

— Просто наказание господне, — отозвался другой голос. — Во все щели лезут.

— А как же, — подхватил третий. — Нынче сермяжники тоже за политику взялись.

Петро, сидевший с братом во втором ряду, шепнул, вспыхнув от возмущения:

— Слышал, Иван? Как жаль, что моя должность не позволяет мне подойти к этому надменному панычу и влепить ему в морду.

— Не горячись, брат, — успокоил Иван. — В такие минуты не забывай о судьбе нашего несчастного отца.

Темно-синий занавес начал медленно раздвигаться, открывая глазам неглубокую сцену с идиллическим пейзажем, с видом на Сан, длинный стол президиума, покрытый зеленой скатертью, и трибуну с графином воды. За столом сидели представители интеллигенции, по трое от каждой партии, среди них два священника — высокий, плотный отец Кручинский и животастый, с бабьим лицом отец Семенчук, а рядом с ними — Михайло Щерба и депутат Марков.

Публика, сидевшая в первых рядах, зааплодировала, ее поддержали зажиточные хозяева, а когда кто-то крикнул: «Слава нашему депутату!» — зашумел рукоплесканиями весь зал, и Марков, сидевший ближе к трибуне, поднялся и с внушительным видом, человека, знающего себе цену, поклонился своим избирателям. С тем же подчеркнуто важным видом, словно играл роль императора, он подошел к трибуне и с пафосом начал свою речь:

— По инициативе моих избирателей, господа лемки, по инициативе наших сторонников и наших политических противников, призвав себе в помощь господа бога, мы сзываем это общее всенародное собрание для умиротворения, для блага всея Прикарпатской Руси, дабы здесь, над Саном, в древнем русском граде, выработать общую, другими словами, совместную платформу единства всех славянских языков, дабы покончить с жестокой распрей между нами, господа хозяева, дабы сыны одной матери Руси, которая нас всех вскормила, вспеленала, вновь обнялись под именем единоутробных братьев…

Петро пропускает мимо ушей медоточивые слова. Ему мерзок этот невысокий, с чуть заметным брюшком, светловолосый человек. Поговаривают, он одно время ходил в поповской ризе, кадил фимиам богу. Теперь предпочитает кадить черту, тот больше платит.

Петру невольно вспомнилась во всех деталях сцена в номере саноцкой гостиницы. Перепуганная, вымазанная в повидле физиономия выглядывает из-под кровати и жалобно скулит о пощаде. Отчего бы Маркову не пожаловаться сейчас на Юрковича своим избирателям? Молчит, делает вид, будто ничего не произошло. Даже в жандармерию не донес.

Конец елейной, сверхдоброжелательной по отношению к своим идейным противникам речи Маркова часть публики встретила громкими аплодисментами. «Браво, браво!» — кричал сидевший рядом с Петром лысый панок.