Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

В открытые двери полутемной ризницы просунулась седая голова пономаря.

— Пан отец, — произнес вполголоса старик, — панна Станьчик просит исповеди.

Кручинский отложил ризу, кивнул пономарю, — хорошо, дескать, сейчас выйду, — усмехнулся каким-то своим потаенным мыслям.

Давно не видел Кручинский Стефании. В самом начале войны, когда начались аресты среди населения и Станьчик тоже оказался за решеткой, Стефания прибежала среди ночи на церковный двор и, рыдая, сказала, что, если он не заступится за отца, она наложит на себя руки.

Кручинский неохотно, но все же согласился, и вскоре правительственная телеграмма из Львова вынудила шефа уездной жандармерии освободить из-под ареста учителя Станьчика.

С того дня Кручинский не видел Стефании. Что произошло с милой его сердцу панночкой, он не знал, слышал, правда, что она переехала из города к отцу, совершенно не выходит из дому и за полгода ни разу не посещала церкви.

Сегодняшнее ее посещение походило на чудо: озабоченный тем, каким образом выполнить ответственное поручение штаба фронта по ту сторону Сана, он как раз только что, собираясь надеть ризу, подумал о ней.

Кручинский поправил на себе стихарь, провел рукой по волосам и, словно перед проповедью, откашлялся. По правде сказать, он, несмотря на то что давно привык к нелегкой игре в духовного пастыря, порядком волновался на этот раз. Он очень стосковался по Стефании, не забывал о ней ни днем, ни ночью и после полугодовой разлуки предпочел бы говорить с ней совсем не о том, о чем собирался… Да что поделаешь, пан отец, война есть война, и любовью придется поступиться (не то сейчас время!) ради более серьезных дел. Он взял в руки серебряный, потемневший, зацелованный прихожанами небольшой крест и вышел через правые двери иконостаса. Но прежде чем подняться по ступенькам в черную часовенку-исповедальню, пристроенную к церковной стене, мимоходом окинул взглядом переполненную прихожанами церковь, — они стояли в молчаливом ожидании, склонив перед ним головы. Кручинский не чувствовал симпатий к своему «стаду», за шесть лет прихожане не принесли ему даже малой толики радости, и, однако же, увидев перед собой покорно склоненные головы, не устоял перед искренним человеческим чувством и, подняв над головой крест, благословил молящихся.

«Я вас понимаю, брат мой, — мелькнула в его памяти фраза из последнего письма митрополита. — Но ваш час еще грядет. Ваше имя разнесется, подобно грому, по лемковской земле. Вы достигнете своего не мечом, на который вы у меня испрашиваете благословения, а крестом. Святой крест в ваших руках принесет больше пользы великой идее, которой мы с вами служим, нежели меч…»

Кручинский подошел к исповедальне, перед нею, припав головою к оконцу, стояла на коленях Стефания. Пригнувшись, зашел внутрь и сел на скамеечку. Встретился взглядом с ее глазами — огромными, черными, налитыми страданием и тоской.

— С чем пришла, Стефания? — спросил шепотом, наклонившись к оконцу. — От каких грехов хотела бы избавиться пред лицом всевышнего? Что гнетет твою душу, в чем провинилась перед господом богом и святою девою Марией?

Стефания шевельнула губами, но у нее не хватило силы выдавить из себя первое слово мольбы о помощи. Два года назад святая исповедь отца Кручинского вдохновила ее на новую жизнь, она вышла из церкви окрыленной, готовой на подвиг во имя тех идеалов, какие внушил ей священник, и потому надеялась, что то же произойдет с ней и на этот раз: священник Кручинский, ее самый близкий друг и духовный пастырь, возьмет ее за руку и отведет от бездны, перед которой она очутилась.

— Пан отец, — наконец нашла в себе силы чуть слышно пролепетать Стефания, — спасите меня. Я погибаю.

Кручинский содрогнулся.

— Не пугай меня, любимая. — Он забыл, что из уст священника, да еще в исповедальне, где именем бога отпускаются грехи, слово «любимая» звучит как богохульство. — Не пугай меня, Стефания. Мне и так без тебя жизнь не в жизнь. Полгода ты не давала о себе знать…

— Виновата война, пан отец. Моя душа не в силах была перенести ее ужасов. Я изверилась в жизни. Да и к чему такая жизнь, в голоде и холоде?

— Боже мой! Что я слышу! Вы действительно голодаете?

— Сейчас нет. Сейчас мы не терпим голода. Москали помогли. Частым гостем у нас стал полковник Осипов. — Стефания помолчала. Страшно было вымолвить последнее слово. — Пан отец, что же дальше будет? Полковник Осипов влюбился в меня.

Ну, уж это действительно иначе не назовешь как чудом! Это самое большое чудо, какое только всесильный бог мог сотворить ради своего верного слуги. Днем и ночью ломал себе Кручинский голову, прикидывал так и этак — и все напрасно. Не находил он способа помочь по ту сторону фронта, а послал бог хорошенькую женщину — и штаб австрийской армии получит необходимые ему данные.

— Слушай внимательно, Стефания, — проговорил он едва уловимым шепотом. — Не отталкивай от себя полковника. Напротив, войди к нему в доверие. Ты должна получить кое- какие важные для нашей армии сведения. Ты меня слышишь, Стефания?

Стефании показалось, что у нее остановилось сердце.

— Вы, пан отец… Вы… Я так поняла: вы шпионку из меня хотите сделать? Да?

— Во имя римского престола, во имя тех идей, за которые поднял меч гетман Мазепа, во имя бога, наш долг, Стефания, если понадобится, самое жизнь отдать. Слушай внимательнее. На помощь нам идет немецкая армия. На фронте предстоят перемены. Существенные перемены. Москали здесь долго не задержатся. Не дольше как до весны. А там… — Кручинский стиснул кулак. — Мы по пятам разбитых армий войдем в святой наш Киев. И ты с нами, Стефания. Верхом на белых конях…

По щекам панночки текли слезы. Стефания прошептала:

— Пан отец не любит меня, если толкает на такой страшный грех.

— Какой же это грех? — решительно и гневно возразил он. — Это подвиг во имя бога. Только таких людей я и могу любить. Людей выдающихся. Сильных. Ты, Стефания, не принадлежишь к тому немотствующему стаду, что стоит за твоей спиною. С божьей помощью ты станешь украинской Жанной д’Арк. — Он достал из кармана платок и легонько провел им по ее влажным щекам. — Будь мужественной, любимая. — Потом добавил еще тише, чуть заметно шевеля губами: — Сегодня вечером к тебе придет человек и передаст письмо, из которого ты узнаешь, что от тебя требуется. Прочитав, сожжешь. — Кручинский встал, взял крест со скамьи и уже громко нараспев изрек: — Отпускаются все твои прегрешения, вольные и невольные, аминь!

Стефания поднялась в состоянии крайнего возбуждения, забыла даже перекреститься. Перед ней расступились, когда она шла на свое место на передней скамье, с любопытством, сочувственно вглядываясь в ее заплаканное лицо. Мокрые от слез бледные щеки, опущенные глаза, вся ее по-старушечьи ссутулившаяся фигура приводили в изумление людей, вслед ей слышался сочувственный шепот: