Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— А знаете, вы мне нравитесь! Слово чести! Не скажешь, что вы — недавний прапорщик! Только фамилия ваша… Откровенно говоря, она как-то не вяжется с офицерским званием. Фамилия с изъянцем… Па-дал-ка. Андрей Падалка. На мой слух — не совсем благозвучно…

Мужественное, волевое лицо подпоручика помрачнело, из-под густого загара на обветренных щеках проступили жгучие пятна румянца. Подпоручик терпеливо снес обиду. Чем, собственно, мог похвастать перед надменным дворянином вчерашний сельский паренек, который одной лишь своей солдатской храбрости обязан офицерским званием.

— Мы, капитан, — ответил он с достоинством, — ведем свой род от запорожцев. А там что-что, но прозвища и фамилии умели с толком давать своим братчикам.

— Значит, некий ваш предок всю-то жизнь падал? — улыбнулся Козюшевский.

— Вовсе нет, но один раз упал. С матерого дуба. И не наземь, а на спину шляхтича, ехавшего верхом и державшего перед собой казачью невесту.

Козюшевский с нескрываемым любопытством посмотрел на собеседника:

— И что же получилось?

— Ясно что. И с шляхтичем рассчитался, и невесту себе вернул. С тех пор прозвали наш род Падалками.

— Послушать вас, подпоручик, можно подумать, что вы гордитесь своим предком?

— Почему бы и нет? Ведь настоящий рыцарь был. Умел постоять за честь девушки.

— Рыцарь? Какой там рыцарь — разбойник.

— На чей вкус, господин капитан.

— Все-таки не напрасно императрица Екатерина приказала стереть с лица земли это запорожское племя бунтовщиков. Недаром их всех…

— А вот наш род, — сдержанно отбил Андрей его выпад, — род Падалок так и не удалось вашей императрице стереть с лица земли.

— Не удалось? — Козюшевский остановился, придержав за локоть и своего собеседника, а когда мимо них с грохотом пронеслась по рельсам черная громада паровоза, на правах старшего продолжал назидательно: — Вы говорите, не удалось? Нет, именно удалось. Вы, подпоручик, не знаете истории своего края. Тех смутьянов и бунтовщиков, что так хвастали своими вольностями, загнали в места отдаленные, куда Макар телят не гонял, а тех, кто не сбежал за Дунай или на Кубань, тех засекли плетьми.

— Или закрепостили, — вставил Падалка.

— Согласитесь, подпоручик, ваш пращур был мастак рубать саблей и очень плохо разбирался в политике.

— Зато ваш, господин Козюшевский, был мудрым политиком.

— О-о, будьте уверены!

— Казачий полковник Козюшевский за то, что привел к ногам императрицы своих единомышленников, удостоился дворянского звания.

— Совершенно верно, подпоручик!

— А вместе со званием дворянина получил и изрядный клин казачьей земли.

— Простите, Падалка, но земля эта уже не была казачьей. Все земли Малороссии перешли под державную руку императрицы. Не сел бы там хутором над Тясмином мой предок Козюшевский, ну так сел бы кто-нибудь из фаворитов Екатерины.

Они переждали длинный эшелон с живой силой. Везли на фронт бородатых ополченцев с медными крестиками поверх кокард, пожилых, оторванных от мирного труда людей. В раздвинутых дверях товарных вагонов мелькали лица, и, сколько Андрей ни вглядывался, он не видел ничего похожего на то, что в прошлом году, в первые дни войны, разительно бросалось в глаза. Тогда отправлялись на фронт с песнями и музыкой, хмельной патриотизм перекатывался волнами, солдат засыпали цветами и сладостями. Теперь ехали на фронт без песен, без цветов, без воинственных лозунгов на вагонах. Насупленные бородачи уже кое-что постигли в политике и отдавали себе отчет в том, что их ждет на фронте.

Андрей Падалка перенесся мысленно туда, к своим солдатам, с которыми после недавней контратаки пришлось расстаться. Кто же придет на его место, и будет ли новый ротный путным командиром, станет ли он беречь людей или, подобно капитану Козюшевскому, погонит их на вражьи пулеметы… Присматриваясь к проносящимся лицам бородатых ополченцев, Андрей вспоминал своих солдат, бесстрашных в сражении и добрых, веселых между боями, — солдат, с которыми он так легко прошагал до Карпат, под самый Краков, и так трудно, обливаясь кровью, откатывался назад.

— А вот мой род им так и не удалось стереть с лица земли, — повторил Андрей, когда последний вагон эшелона, покачиваясь с боку на бок, исчез за семафором. — Наперекор императрице мы живем и будем жить!

— О-о! — вырвалось с изумлением у Козюшевского: до чего гордый хохол в офицерских погонах.

Он не питал приязни к Падалке из-за его низкого мужицкого происхождения, но еще более из-за того, что старшая сестра милосердия, за которой Козюшевский пробовал приударить, видимо, предпочла отдать свои симпатии Падалке.

— Слово чести, подпоручик, вы мне положительно начинаете нравиться, — заявил капитан с искренней как будто интонацией в голосе.

Андрей не слушал. Глядя себе под ноги, он был поглощен своим: он пытался представить себе того первого запорожца Падалку, который после разгрома Сечи бежал в Ногайские степи и там вместе со своими побратимами осел над речкой Волчьей.

— Подпоручик, знаете, что я вам скажу? — напомнил о себе говорливый Козюшевский. — Я готов помочь вам сделать карьеру. Хотите? Когда получу звание полковника, клянусь, Падалка, я непременно возьму вас своим адъютантом!

— Благодарю за честь, — с легкой усмешкой сказал подпоручик. — Однако и мне снятся полковничьи погоны.

— Кому — вам? — усомнился Козюшевский.

— Почему бы и нет? Плох тот солдат, который не мечтает о маршальском жезле.

— Совершенно верно, подпоручик. Мечтать, коллега, никому не возбраняется.

— И я был бы очень польщен, — поддел подпоручик, — если б вы, господин Козюшевский, согласились в будущем стать моим адъютантом.

— Что?! — капитан чуть не споткнулся о рельс. Он забежал вперед и загородил дорогу подпоручику. — Повторите-ка, что сказали!

Андрей остановился, выжидая. Ни угрожающий тон, ни вытаращенные на него недобрые с прожелтью глаза не испугали его. Пусть он ниже чином и не дворянин, но это не мешало ему сознавать свое превосходство над спесивым бахвалом. Свои офицерские погоны он заслужил в бою. Про него никто не посмеет сказать, будто он, Андрей Падалка, укрывался в блиндаже, когда начиналась атака, как это случалось с Козюшевским. Да и последний его подвиг, когда он под Тернополем взял в плен австрийского штабного офицера, высоко оценен командованием фронта. Не получи он тяжелого ранения разрывной пулей в левое плечо, Андрей бы показал себя и в предстоящих схватках, и не пришлось бы ему сейчас выслушивать это жалкое мелкотравчатое высокомерие Козюшевского.

— Капитан, вы, сдается, изволили обидеться. Не стоит, коллега. Я передумал. Не возьму я вас в адъютанты, ежели дослужусь до полковника. Мне понадобится толковый, способный и, безусловно, храбрый офицер, а как раз этих качеств вам, капитан, до сих пор недоставало.